ЧАСТЬ 1. УРОК

Глава I. Урок

ЧАСТЬ 2. ПРАКТИЧЕСКОЕ ПРИЛОЖЕНИЕ УРОКА

Глава II. Разбитое окно
Глава III. «Да здравствует разрушение!»
Глава IV. Общественные работы и общественные налоги
Глава V. Налоги, препятствующие производству
Глава VI. Кредиты, влияющие на специализацию производства
Глава VII. Проклятие машин
Глава VIII. Схемы роста занятости
Глава IX. Сокращение войск и бюрократов
Глава X. Фетиш полной занятости
Глава XI. Кого «защищают» тарифы?
Глава XII. Стремление к экспорту
Глава XIII. Паритетные цены
Глава XIV. Спасение отрасли «икс»
Глава XV. Как действует «система цен»
Глава XVI. Завышение товарных цен
Глава XVII. Сдерживание товарных цен
Глава XVIII. К чему приводит контроль над арендой
Глава XIX. Законы о минимальной заработной плате
Глава XX. Обеспечивают ли профсоюзы повышение заработной платы?
Глава XXI. «Достаточно, чтобы выкупить продукцию»
Глава XXII. Функция прибыли
Глава XXIII. Инфляционные миражи
Глава XXIV. Покушение на сбережения
Глава XXV. Тот же урок другими словами

ЧАСТЬ 3. УРОК ЧЕРЕЗ ТРИДЦАТЬ ЛЕТ

Глава XXVI. Урок через тридцать лет

ПРИЛОЖЕНИЕ

Рекомендуемая литература

Предисловие ко второму изданию

Первое издание этой книги появилось в 1946 году. С тех пор, будучи переведённой на иностранные языки, она пережила многочисленные переиздания. Издание 1961 года дополнилось новой главой о регулировании арендной платы — темой, не рассматривавшейся в первом издании отдельно от государственного регулирования цен в целом; были также обновлены некоторые статистические данные. Других изменений с тех пор в книгу не вносилось, ибо в этом не было необходимости.

Целью написания этой книги было подчеркнуть роль основных экономических принципов и тот ущерб, который наносится именно их игнорированием, а не нарушением каких-то конкретных законов. Иллюстративный материал книги отражал в основном американский опыт, однако описываемый мною вид государственного вмешательства в экономику стал настолько интернациональным по своему характеру, что многим иностранным читателям казалось, что я описываю экономическую политику именно их стран.

Тем не менее, труд тридцатидвухлетней давности теперь требует серьёзной переработки. В дополнение к тому, что весь иллюстративный материал и статистические данные были заменены на современные, я переписал главу о контроле над арендой, поскольку даже многие обновлённые в 1961 году рассуждения сегодня, в 1978 году, уже устарели. Я добавил новую, заключительную главу — «Урок 30 лет спустя», чтобы показать, почему тот урок сегодня актуален, как никогда прежде.

Генри Хэзлитт,
Уилтон, Коннектикут,
Июнь 1978.

Предисловие к первому изданию

В этой книге представлен анализ экономических ошибок, которые встречаются в последнее время столь часто, что стали чуть ли не повсеместным явлением. Этому помешала лишь противоречивость самих ошибок, разбросавших сторонников одинаковых посылок по сотне разных экономических школ, хотя в вопросах, касающихся практической жизни, невозможно постоянно заблуждаться. Но различие между каждой новой школой и старой заключается только в том, что одна из групп быстрее осознаёт абсурдность, к которой её ведут ошибочные посылки, и с этого момента она становится непоследовательной, и либо невольно отказывается от своих ошибочных посылок, либо объявляет выводы, вытекающие из них, чем-то не заслуживающим внимания.

В настоящее время в мире нет ни одного правительства, на экономическую политику которого не воздействовали бы некоторые из этих ошибок, не говоря уже о почти полной зависимости от их практического преломления. Возможно, наиболее короткий и верный путь к пониманию экономики заключается в анализе подобных ошибок, и в особенности главной из них, от которой проистекают все последующие. В этом и заключается предназначение этой книги с её несколько амбициозным и воинственным названием.

Вследствие сказанного, данная книга является лишь началом в постановке указанной проблемы. При этом она не претендует на оригинальность в отношении изложения любых основных идей. Скорее, в ней делается попытка показать, что многие из идей, которые считаются выдающимися инновациями и передовыми достижениями, фактически являются всего лишь возрождением старых ошибок и лишним подтверждением изречения о том, что те, кто не знает прошлого, обречены на его повторение.

Настоящий опыт сам по себе, я полагаю, является беззастенчиво «классическим», «традиционным» и «ортодоксальным» — и это как раз те эпитеты, которых, вне сомнений, лишили бы эту книгу те, чьи софизмы подвергаются в ней анализу. Но студента, стремящегося приобрести как можно больше истинного знания, не испугают такие прилагательные. Он не будет всегда стремиться к революции, «новому началу» в экономической мысли. Его разум, конечно же, будет в равной мере восприимчив как к новым, так и к старым идеям, но он будет склонен отложить в сторону неугомонное и показное стремление к новизне и оригинальности. В своё время Морис Р. Коген заметил: «Представление о том, что мы можем забыть взгляды всех предыдущих мыслителей, вне сомнения, не оставляет нам никакой надежды на то, что наша собственная работа будет иметь хоть какую-то ценность для других» [001].

В этой работе я свободно и без детальных указаний (за исключением небольшого числа примечаний и цитат) использовал идеи других мыслителей. Это неизбежно происходит, когда создаётся работа в той области, где трудились многие лучшие умы человечества. Но характер моих чувств к трём авторам является столь особым, что я не могу обойти их без упоминания. Во-первых, я в глубочайшей степени обязан, учитывая разъяснительный характер настоящей книги, эссе Фредерика Бастиа «Се qu’on voit et се qu’on ne voit pas» [002], написанному почти 100 лет назад. Фактически, мою работу допустимо рассматривать как модернизацию, расширение и обобщение подхода, который можно обнаружить в брошюре Бастиа. Во-вторых, я глубоко благодарен Филиппу Уикстиду: написанием главы по заработной плате и заключительной главы, в которой подводятся итоги, я обязан во многом его работе «Commonsense of Political Economy» [003]. B-третьих, я обязан Людвигу фон Мизесу. Не говоря о том, чем обязан настоящий небольшой трактат его трудам в целом, моя особая признательность ему — за описание процесса распространения денежной инфляции.

Я полагаю, что при анализе ошибок менее целесообразно называть конкретные имена, чем при выражении своей благодарности тем или иным людям. В противном случае мне пришлось бы отдать должное каждому автору, приводить полные цитаты, указывать, что именно он подчёркивал, его определения, личные противоречия, непоследовательность и тому подобное. Поэтому, надеюсь, что никто не будет особо опечален, не найдя на страницах этой книги пространных цитат из Карла Маркса, Торстейна Веблена, Мейджора Дугласа, лорда Кейнса, профессора Алвина Хансена и других. Целью настоящей книги является не демонстрация конкретных ошибок тех или иных авторов, а рассмотрение и анализ экономических ошибок в их наиболее часто встречаемой, широко распространённой или весомой форме. В конце концов, при достижении стадии популярности ошибки становятся анонимными. Да и тонкие различия или неясности, которые можно обнаружить у авторов, наиболее ответственных за распространение ошибок, размываются. Доктрина становится упрощённой; софизм, который мог быть погребён в системе определений, неопределённостей или математических формул, становится ясным. Я надеюсь, что не буду обвинён в несправедливости на том основании, что модная доктрина в той форме, в которой я её представил, не повторяет в точности доктрину в том виде, как её сформулировал, например, лорд Кейнс или какой-нибудь другой автор. Нас в первую очередь интересуют убеждения влиятельных политических групп, и те, на основании которых действуют правительства, а не исторические источники этих убеждений.

Наконец, я надеюсь, что читатель простит мне малое количество статистики на последующих страницах. Если бы я представил статистические подтверждения в отношении роли тарифов, регулирования цен, инфляции, и контроля над такими товарами, как уголь, каучук или хлопок, то это значительно превысило бы первоначально запланированный объём книги. Более того, как журналист, я хорошо представляю, насколько быстро устаревают статистические данные. Тем, кто интересуется частными экономическими проблемами, я бы посоветовал ознакомиться с нынешним, «реалистичным» их обсуждением при одновременном изучении статистики: в свете основных принципов, которые вы изучите, у вас не возникнет проблем с правильной интерпретацией статистики.

Я попытался написать эту книгу настолько просто и максимально избегая специальной терминологии, насколько это согласуется с приемлемой точностью, чтобы читатель, не имевший ранее никакого знания об экономике, мог её понять.

Я признателен профессору фон Мизесу за ценные замечания, сделанные им в процессе чтения текста книги на этапе подготовки к публикации. Ответственность за изложенные мнения, конечно же, целиком и полностью лежит на мне.

Генри Хэзлитт,
1946.

ЧАСТЬ 1. УРОК

Глава I. Урок

Из всех научных предметов, известных человеку, экономическую науку более всего преследуют ошибки. И это не случайно: любому предмету присущи трудные для понимания места, но в экономической науке они тысячекратно увеличиваются фактором, незначимым, скажем, в физике, математике или медицине, — интересами промышленных или политических групп. Несмотря на то, что каждая группа имеет определённые экономические интересы, совпадающие с интересами других, каждая группа также имеет, как мы увидим далее, интересы, противоположные интересам всех остальных. Группа, выигрывающая от такой линии поведения и имеющая, таким образом, в ней прямую заинтересованность, будет благовидно и настойчиво приводить доводы в пользу такого поведения. Они наймут лучших учёных, с тем, чтобы они посвящали всё своё время отстаиванию их интересов. И в конце концов они либо убедят широкую публику в том, что их группа всё делает правильно, либо настолько собьют её с толку, что ясное мышление по теме станет практически невозможным.

В дополнение к этим бесконечным отстаиваниям эгоистичных интересов существует ещё один немаловажный фактор, постоянно порождающий новые экономические ошибки. Как правило, люди видят лишь непосредственный эффект от проводимой политики, т.е. воздействие её на отдельную группу, и не желают вникать в то, каким будет в долгосрочной перспективе воздействие той же политики на все остальные группы. Эта ошибка заключается в игнорировании вторичных последствий.

В этом же состоит основное различие между верной экономической наукой и ошибочной. Плохой экономист видит только то, что непосредственно бросается в глаза, а хороший экономист видит дальше. Плохой экономист видит только прямые последствия предлагаемого курса, а хороший экономист видит более отдалённые, в том числе и косвенные последствия.

Это различие может показаться очевидным. Предусмотрительность, заключающаяся в том, чтобы видеть все последствия проводимой политики, может показаться само собой разумеющейся. Но не знает ли каждый по своему личному опыту, что существуют всевозможные слабости, очаровательные в начале и гибельные в конце? Не знает ли каждый ребенок, что если он переест конфет, то его будет тошнить? Не знает ли напивающийся, что на следующее утро у него будет изжога и «чугунная голова»? Не знает ли алкоголик, что спиртным он разрушает свою печень и сокращает свою жизнь? Наконец, переходя в экономическую, хотя и личную сферу, разве не знает лентяй и транжира, даже на пике своего восхитительного времяпрепровождения, что в будущем его ждут долги и нищета?

Тем не менее, когда мы вступаем в сферу государственной экономики, эти элементарные истины игнорируются. Существуют люди, считающиеся сегодня блестящими экономистами, которые резко выступают против сбережений и рекомендуют расточительство в государственном масштабе как способ экономического спасения. Когда же им кто-либо указывает на те последствия, к которым приведёт такая политика в долгосрочной перспективе, то они отвечают легкомысленно, подобно блудному сыну на предостережение отца: «Рано или поздно мы все умрём». И такие пустые остроты высказываются с претензией на разоблачительность эпиграмм и глубочайшую мудрость.

Мы уже и сегодня страдаем от долгосрочных последствий политики далёкого и недавнего прошлого. Сегодня — это уже наступившее завтра, которое плохие экономисты вчера требовали игнорировать. Одни долгосрочные последствия некоторых экономических решений могут стать очевидными в течение нескольких месяцев, другие могут не стать очевидными ещё несколько лет, а ещё какие-то — в течение десятилетий.

С этой точки зрения, следовательно, всю экономическую науку можно свести к единственному уроку, а этот урок — к одному предложению: искусство экономической науки состоит в умении предвидеть не только краткосрочные, но и долгосрочные результаты применения любого закона или осуществления любой политики; оно состоит в определении последствий проводимой политики не только для одной группы, но и для всех остальных.

2

Девять десятых экономических ошибок, приносящих колоссальный ущерб по всему миру, оказываются результатом игнорирования этого урока. Все эти ошибки проистекают из одной из двух главных ошибок, как я указал выше.

Верно, конечно же, и то, что возможна противоположная ошибка: рассматривая экономическую политику, концентрируются только на её долгосрочных результатах для общества в целом. Или проявляют полнейшее бессердечие в отношении групп, которые сразу же пострадают от проведения политики в жизнь, хотя в долгосрочной перспективе она окажется выгодной.

3

Часто с горечью отмечается тот факт, что плохие экономисты эффектнее преподносят общественности свои ошибочные подходы, чем хорошие экономисты излагают свои верные воззрения. Нередко выражается сожаление всвязи с тем, что демагоги более правдоподобно излагают экономическую бессмыслицу с трибуны, чем человек, пытающийся объяснить суть заблуждений демагога. Дело в том, что демагоги и плохие экономисты излагают только полуправду, поскольку говорят лишь о непосредственных результатах предлагаемой ими политики. То, что они говорят, часто бывает правильным. Вот почему в этих случаях требуется доказывать, что предлагаемая политика будет иметь отдалённые и менее желательные последствия или что она приносит выгоду одной группе за счёт остальных. Необходимо исправлять полуправду, приводя другую половину информации. Но часто для рассмотрения основных воздействий предлагаемого курса на все группы необходимо выстраивать длинную, сложную и скучную цепочку доказательств. Бóльшая часть аудитории находит её слишком сложной для осмысления, вскоре устаёт и теряет внимание. Плохие экономисты заверяют аудиторию в том, что ей даже не нужно следовать за рассуждениями и оценивать их по своим критериям, поскольку рассуждения — лишь «классицизмы» или «капиталистическая апологетика» — они добавляют красивые слова, которые могут эффективно воздействовать на аудиторию.

Мы изложили суть урока и возникающих ошибок в общем виде. Но урок не будет усвоен, а ошибки не будут узнаваться, если их не проиллюстрировать примерами. Через эти примеры мы сможем продвигаться от наиболее простых проблем в экономике к наиболее запутанным и сложным. Благодаря этому мы научимся находить грубейшие и наиболее очевидные ошибки, а в итоге — наиболее сложные и трудноопределимые.

ЧАСТЬ 2. ПРАКТИЧЕСКОЕ ПРИЛОЖЕНИЕ УРОКА

ГЛАВА II. Разбитое окно

Начнем с простейшей возможной иллюстрации: подражая Фредерику Бастиа, рассмотрим пример с разбитым оконным стеклом.

Хулиганствующий юнец бросает кирпич в витрину булочной. Яростный владелец последней выбегает на улицу, но мальчишки и след простыл. Собирается толпа и начинает с молчаливым удовлетворением разглядывать зияющую дыру в витрине и осколки, усеявшие хлеб и пироги. Вскоре ей становится необходимо философски осмыслить случившееся. Несколько человек практически наверняка будут напоминать друг другу или владельцу булочной, что, в конце концов, у каждой неудачи имеются свои плюсы, например, у какого-нибудь стекольщика появится работа. Как только приходит эта мысль, начинается разработка её в деталях. В какую сумму обойдётся новый лист стекла для витрины? Ого, 250 долларов! Это вполне приличная сумма… Если бы стёкла никогда не разбивали, то что бы произошло со стекольным бизнесом? Стекольщику придётся потратить 250 долларов на расчёты с поставщиками, они, в свою очередь, потратят чуть менее 250 долларов на оплату товара другим поставщикам, и так до бесконечности. От разбитой витрины будут расходиться бесконечно расширяющиеся круги, обеспечивая людей спросом, деньгами и занятостью. Из всего этого толпа могла бы сделать логическое заключение: хулиган, бросивший кирпич, не только не угроза обществу, а общественный благодетель.

Однако, давайте рассмотрим эту ситуацию с другой стороны. Толпа, по крайней мере, права в своём первом выводе. Этот небольшой акт вандализма, в первую очередь, означает больший объём заказов для некоего стекольщика. Стекольщик, извещенный о случившемся, нисколько не расстроится. Но у владельца булочной не останется тех 250 долларов, на которые он планировал приобрести, скажем, новый костюм. Поскольку ему пришлось ремонтировать витрину, ему придётся обойтись без костюма. Иными словами, вместо того, чтобы иметь и витрину и 250 долларов, у него теперь есть только витрина.

Одним словом, неожиданные расходы стекольщика равнозначны недополученной прибыли портного. Это одна и та же сумма. Никакой новой «занятости» не появилось. Люди из толпы принимали во внимание только две участвующие в деле стороны — булочника и стекольщика. Они забыли потенциально вовлечённую третью сторону — портного. Они забыли о нём именно потому, что он не появляется в данный момент на сцене. Через день-два люди увидят новую витрину, но они не увидят булочника в новом костюме, потому что он не будет сшит. Они видят только то, что воспринимают их глаза непосредственно сейчас, и не видят отдалённых последствий.

ГЛАВА III. «Да здравствует разрушение!»

Итак, мы рассмотрели историю о разбитой витрине. Это был пример элементарной ошибки. Можно предположить, что любой сможет избежать её, поразмыслив несколько минут. Тем не менее, ошибка «разбитая витрина» является наиболее устойчивой в истории экономики. Это даже целый класс ошибок. И в настоящее время она намного более распространена, чем когда бы то ни было в прошлом. Это каждый день вновь официально подтверждается вполне уважаемыми промышленниками, торговыми палатами, профсоюзными руководителями, авторами редакционных статей, обозревателями газет и телевизионными комментаторами, эрудированными статистиками, использующими наиболее современные технологии, профессорами экономики в лучших университетах и так далее. Разными путями, каждый по-своему, все они пространно рассуждают о преимуществах разрушения.

Некоторые из них считают ниже своего достоинства говорить о выгоде от небольших актов разрушения. Они видят выгоды от огромных разрушений. Они говорят нам о том, насколько все мы становимся экономически богаче во время войны. Они предвосхищают «чудеса производства», достижения которых требует война. И они видят мир процветающим благодаря огромному «накопившемуся», «отложенному» и «подкреплённому» спросу. В Европе, после второй мировой войны, они с удовольствием считали разрушенные города, которые «необходимо было восстанавливать». В Америке они считали дома, которые не удавалось построить во время войны, нейлоновые чулки, потребность в которых невозможно было удовлетворить, изношенные автомобили и шины, устаревшие радиоприёмники и холодильники — и находили среди них так называемый «отложенный спрос». Они выводили внушительные итоговые цифры.

Это была уже хорошо нам знакомая ошибка «разбитая витрина», но в новой одежде, изменившаяся до неузнаваемости. В этот раз она шла в связке с целым пакетом подкрепляющих ошибок. Были перепутаны потребности и спрос. Чем более война разрушает, чем более она вызывает обнищание, тем более острыми становятся послевоенные потребности. Но не спрос. Для эффективного экономического спроса требуется не только потребность, но и соответствующая покупательная способность. Как пример, потребности Индии сегодня ничуть не меньше, чем потребности Америки, но её покупательная способность меньше.

Если оставить в стороне эту ошибку, то есть вероятность впадания и в другую — и совершающие ошибку «разбитого окна» совершают и следующую за ней. Они размышляют о «покупательной способности» только в терминах денег. Но в настоящее время деньги можно производить при помощи печатного станка. И чем больше таким образом выпускается денег, тем более падает стоимость любой денежной единицы. Это снижение стоимости может быть измерено через растущие цены на товары. Но поскольку большинство людей имеет устоявшуюся привычку оценивать своё благосостояние и доход только в денежных терминах, они оценивают себя богаче, если у них становится больше денег, хотя на эти деньги они могут приобретать всё меньшее и меньшее количество вещей. Бóльшая часть «хороших» экономических результатов, которые люди связывали со второй мировой войной, на самом деле была связана с инфляцией в военное время. Такие же результаты могли быть достигнуты и в мирное время — достаточно было бы несколько лет не выключать печатный станок. Мы рассмотрим это заблуждение, связанное с деньгами, ниже.

Разбитая витрина обеспечила рост бизнеса стекольщика. Разрушения военного времени увеличили объёмы заказов для производителей определённых товаров. Исчезновение целых городов обеспечило рост объёма заказов для строительной промышленности. Невозможность производить автомобили, радиоприёмники и холодильники в военное время привёла к послевоенному спросу именно на эти товары…

Многие люди воспринимали это как рост общего спроса, как это отчасти и было в терминах денег с пониженной покупательной способностью. Но, по сути, происходило отвлечение спроса на эти конкретные товары — в ущерб другим товарам. Европейцы строили больше новых домов, чем кто бы то ни было другой, потому что они вынуждены были это делать. Но когда они строили больше домов, ровно в такой же степени оставалось меньше рабочей силы и производственных мощностей на всё остальное. Когда бы деловая активность ни возрастала на одном направлении, происходило (за исключением тех случаев, когда производственные силы стимулировали чувством необходимости и безотлагательности) соответствующее её сокращение на другом.

Война изменила послевоенное направление усилий, отраслевой баланс и структуру промышленности. В Европе наблюдался быстрый, и даже зримый, «экономический рост», как в странах, разрушенных войной, так и не пострадавших от неё. Некоторые страны, где были величайшие разрушения, например Германия, развивались быстрее других, например Франции, где разрушений было намного меньше. Отчасти это было вызвано тем, что Западная Германия придерживалась более правильной экономической политики. Отчасти это было обусловлено отчаянной потребностью вернуться к нормальным условиям жизни. Но разве это означает, что разрушение собственности является выгодным для того, чья собственность разрушается? Никакой человек не сожжёт свой дом, основываясь на теории, что его восстановление вызывает «улучшение экономических показателей».

После войны в течение определённого времени всегда наблюдается стимулирование сил. В начале третьей главы «Истории Англии» Маколея указывается, что «никакая заурядная неудача, никакое никчёмное управление не сделают страну несчастной, если постоянное продвижение вперёд в познании мира и постоянные усилия каждого человека по самосовершенствованию будут способствовать процветанию страны. Часто обнаруживалось, что расточительные расходы, высокие налоги, абсурдные коммерческие ограничения, коррумпированные суды, гибельные войны, антиправительственные мятежи, гонения, даже пожары и наводнения не успевали разрушать капитал так же быстро, как граждане восстанавливали его».

Многие из наиболее часто встречающихся в экономических рассуждениях ошибок вытекают из склонности, особенно это заметно сегодня, размышлять в абстрактных категориях — «коллектив», «народ» — и забывать или игнорировать индивидов, которые формируют и наполняют смыслом эти понятия. Кто пожелает, чтобы его собственность была разрушена либо в военное, либо в мирное время? Что вредно или гибельно для индивида, должно быть в равной мере вредно или гибельно для совокупности индивидов, составляющих страну. Никому из тех, кто в первую очередь будет думать о всех тех людях, чья собственность была или будет уничтожена, не придёт в голову оценивать разрушения, которые несёт война, как экономическую выгоду.

Те же, кто полагает, что разрушения будто бы повышают суммарный «спрос», забывают о том, что спрос и предложение являются двумя сторонами одной и той же медали. Они представляют собой одну и ту же вещь, которая выглядит по-разному с разных точек зрения — и раз война убивает предложение, то и спрос она тоже губит. Не только «спрос вызывает предложение», это лишь одна сторона экономической задачи; предложение точно так же порождает спрос, но в какой-то другой области, поскольку по своей сути оно является чьим-то спросом на какие-то другие товары где-то ещё. Поставляя произведённые вещи, люди фактически предлагают дать им возможность получить вещи, которые им нужны. В этом смысле поставка фермерами пшеницы включает в себя их спрос на новые тракторы, автомобили, одежду и другие товары.

Должно быть ясно, что и реальная покупательная способность уничтожается в той же мере, что и уничтожаемые производственные силы. Если кто-то не смог продать товар A, то это означает, что он не смог купить товар B, а это ведёт к тому, что кто-то не смог продать товар C, и так далее по цепочке. Так каким образом во время войны общество становится богаче? Нас не должен обманывать или вводить в заблуждение и эффект денежной инфляции, заключающийся в растущих ценах во время войны. Действительно ли происходил рост «национального дохода», или же он имел место только в виде растущих цен, когда государство печатало всё больше и больше денег, отнимая у населения всё больше и больше ресурсов на продолжение войны?

Факт, давно установленный экономической наукой, до сих пор остаётся загадкой для некоторых людей (включая некоторых именитых и блестящих экономистов), которые не способны пробраться сквозь дебри заработных плат и налоговых деклараций. Инфляция не делает людей богаче, точно так же, как дефляция не делает их «беднее». Джон Стюарт Милль и другие классические авторы, по крайней мере, видели сквозь «колышащуюся вуаль денег» настоящую реальность, то есть простой товарообмен. Чистая инфляция (в том числе и военная) в том виде, как мы её знаем — как выпуск большого количества ничем не обеспеченных денег — ведёт к более высоким заработным платам и ценам. Но почему это должно называться «экономическим ростом», если она нарушает товарообмен?

Иногда утверждается, что немцы и японцы получили после войны преимущество перед американцами, обусловленное тем, что на месте старых заводов, полностью разрушенных военными бомбардировками, они смогли построить новые заводы, оснащённые современным оборудованием, и, таким образом, производить более эффективную и менее затратную продукцию по сравнению с американской, выпускаемой на старых заводах и наполовину изношенном оборудовании. Но если бы в этом действительно имелась бы чистая выгода, американцы могли бы легко компенсировать это, просто взорвав свои старые заводы и выбросив всё старое оборудование. Смотрите, все предприниматели во всех странах могли бы каждый год устраивать праздник обновления, подрывая все заводы и склады и железные дороги и отправляя на металлолом все станки и оборудование — и возводить на их месте новые! Даже странно, что такая мысль до сих пор никому не пришла в голову…

Простая истина заключается в том, что существует оптимальная скорость и время для переоснащения производства. Для предпринимателя было бы выгодно уничтожение его завода и оборудования, если уже наступило время, когда и завод и оборудование дешевле разрушить, чем поддерживать: они или полностью исчерпали свою стоимость, или имеют отрицательную стоимость.

Это верно, что предшествовавший физический и моральный износ оборудования, если они точно не отражались в отчётах, могут привести к тому, что разрушение собственности по итоговому балансу будет выглядеть не таким катастрофическим, как кажется. Но, кстати, в этой дискуссии мы опустили ещё одно соображение, а именно: заводы и оборудование не могут быть восстановлены промышленниками (или правительством), если для этого не накоплены сбережения, капитал. Но война разрушает и их тоже.

ГЛАВА IV. Общественные работы и общественные налоги

Ни в одной стране сегодня нет более влиятельной веры, чем вера в правительственные расходы. В эпоху бумажных денег она граничит с религиозным фанатизмом. Повсюду правительственные расходы представляются в качестве панацеи от всех экономических хворей. Стагнирует частное производство? Раздайте больше денег. Безработица? Несомненно, она обусловлена «недостаточной покупательной способностью». Раздайте немедленно. Практические меры совершенно очевидны: правительство на то и поставлено, чтобы вмешиваться в производство и торговлю и компенсировать любую «недостаточность».

Огромное количество экономической литературы основано на этой ошибке, и, как часто случается с доктринами такого рода, эта ошибка стала частью запутанной системы «правительственных мер», взаимно влияющих друг на друга. Мы не можем рассматривать в настоящий момент все «порочные круги», возникающие из-за постоянной работы печатного станка, но мы можем рассмотреть ошибку-прародительницу, вызывающую все остальные ошибки.

За всё, что мы получаем, исключая дары природы, мы платим в той или иной форме. В мире существует большое количество так называемых экономистов, у которых заготовлено множество схем получения чего-либо бесплатно. Такие экономисты говорят нам, что правительство вправе тратить без обложения налогами, что оно может увеличивать свой долг, даже не пытаясь его выплачивать, потому что «мы должны сами себе». Насколько я помню, в прошлом все столь приятные грёзы неизбежно оборачивались государственным банкротством или безудержной инфляцией. И кто бы что ни говорил, но государственные расходы выплачиваются из собираемых налогов [004], так что инфляция сама по себе оказывается лишь формой, особо порочной формой налогообложения.

Отложив пока рассмотрение системы ошибок, покоящихся на хронических правительственных заимствованиях и раздаче денег, будем считать за данность при чтении этой главы, что либо сразу, либо в итоге каждый доллар государственных расходов будет рано или поздно возмещён через доллар от налогообложения. Если мы примем это в качестве исходной предпосылки и рассмотрим вопрос под этим углом, предлагаемые чудеса от правительственных расходов будут выглядеть в несколько ином свете.

Определённый объём государственных расходов необходим для исполнения основных функций правительства. Например, некоторый объём общественных сооружений — важнейших улиц и дорог, мостов и туннелей, военных заводов, зданий для законодательной власти, полиции и пожарных — необходим для осуществления деятельности главных общественных служб. Поэтому те общественные работы, которые нужны сами по себе и лишь на этом основании и поддерживаются, мы в данном случае рассматривать не будем. Но есть и такие общественные работы, которые выступают в качестве средства «обеспечения занятости» или повышения благосостояния сообщества, которого в противном случае бы не произошло.

Возведён мост. Если он построен для удовлетворения насущной общественной потребности, решения проблемы перевозок или транспорта, которую иным способом решить невозможно, и в целом он даже более важен для налогоплательщиков, чем вещи, на которые они сами потратили бы деньги, если бы те в форме налогов не были забраны у них государством, то возражений быть не может. Но мост, построенный в первую очередь из соображений «обеспечения занятости», — это совершенно другого рода мост. С того момента, как целью становится обеспечение занятости, потребность отступает на второй план. «Проекты» необходимо изобретать. Вместо того, чтобы узнать, где мосты должны быть построены, транжиры от правительства задаются вопросом, где бы их возвести. А не соединить ли нам ещё одним мостом Истон и Вестон? Тех же, кто сомневается в необходимости строительства, вытесняют из правительства.

Два аргумента выдвигаются в поддержку строительства моста, один из них до строительства, другой после. Первый аргумент: строительство моста обеспечит занятость. Скажем, оно создаст 500 рабочих мест на год. Подразумевается, что в ином случае эти рабочие места не появились бы.

Это то, что видно сразу же. Но если бы мы научились видеть более дальние последствия, проявилась бы совершенно другая картина. Это верно, что конкретная группа строителей будет занята полезным делом. Но за мост необходимо платить из налогов. На каждый доллар, потраченный на мост, будет взят доллар у налогоплательщиков. И если мост стоит 10 млн. долларов, то налогоплательщикам он обойдётся именно в эти 10 млн. долларов, ни больше, ни меньше. У них заберут такую крупную сумму, которую в ином случае они могли бы потратить на что-то другое.

Каждое рабочее место на общественных работах, созданное проектом строительства моста, отнимет рабочее место в какой-либо сфере частного бизнеса. Мы можем видеть людей, нанятых для строительства моста. Мы можем наблюдать за тем, как они работают. Аргументация правительственных транжир в пользу занятости становится живой и убедительной для большинства людей. Но существуют другие вещи, которых мы не видим, потому что, увы, им не дано было проявиться. Это множество малых и средних предприятий, где занятость уменьшилась на те же самые 10 млн. долларов, забранных у налогоплательщиков.

Деньги, конечно же, вернутся в экономику. Но произошедшее, в лучшем случае, это перенаправление занятости, связанное с проектом. Стало больше строителей, но меньше авторемонтников, телевизионных техников, суконщиков, фермеров, спортивных тренеров, воспитателей и так далее.

А теперь мы приходим ко второму аргументу. Мост существует. Он, предположим, является прекрасным, а не уродливым созданием. Он появился на свет благодаря чуду правительственных расходов. А где бы он, этот мост, был, если бы те критиканы добились своего? Не было бы никакого моста. Страна была бы некрасивее, страна была бы беднее.

И вновь аргументы правительственных транжир выглядят привлекательными — но только для тех, кто неспособен видеть дальше того, что открывается невооружённому взгляду. Они могут видеть мост. Но если бы они научились видеть косвенные последствия так же хорошо, как и прямые, то при помощи воображения они могли бы увидеть возможности, которым теперь не дано проявиться. Они могли бы увидеть непроизведённые автомобили и стиральные машины, непошитые платья и пальто, невыращенные и непроданные хлопок и пшеницу. Для того, чтобы увидеть эти несозданные вещи, необходимо определённое воображение. А произошло вот что: из-за того, что они построили мост, что-то другое они не построили. Одна красивая вещь была создана взамен сотен обыкновенных других.

2

Та же аргументация применяется, естественно, и ко всем другим видам общественного строительства. Она успешно работает, например, применительно к возведению на государственные средства жилья для людей с низкими доходами. Должно быть очевидно, что при этом через налоги деньги забираются у семей с более высокими доходами (и лишь небольшая часть средств — у семей с низкими доходами), и таким образом, они субсидируют семьи с низкими доходами, предоставляя им возможность жить в лучших условиях с прежней квартплатой.

Я не стану рассматривать все «за» и «против» относительно предоставления жилья государством. Но я хочу подчеркнуть ошибку, заключающуюся в двух аргументах, наиболее часто выдвигаемых в пользу государственного жилищного строительства. Один из аргументов заключается в том, что предоставление жилья «создаёт занятость»; второй — что оно создаёт богатство, которое в противном случае не было бы создано. Оба аргумента ошибочны, поскольку не учитывают того, что через налогообложение многое будет потеряно. Налогообложение в пользу государственного жилищного строительства уничтожает столько же рабочих мест в других сферах, сколько создаёт в жилищном строительстве. Это проявляется в непостроенных частных домах, непроизведённых стиральных машинах и холодильниках, в нехватке бесчисленного числа других товаров и услуг.

И даже если государственное жилищное строительство финансируется исключительно за счёт субсидий из ежегодных арендных платежей, это означает лишь, что затраты налогоплательщиков растягиваются на многие годы, а не на один год.

Психологическое преимущество государственного жилищного строительства обусловлено тем, что видны и рабочие, возводящие дома, и сами построенные дома. В них заселяются люди и гордо показывают друзьям свои новые квартиры. Рабочие места, не созданные из-за налогов на жилищное строительство, никому не видны, так же, как и непроизведённые товары и услуги. Необходимы концентрированные усилия мысли, и новое усилие каждый раз, чтобы думать о том, что не было создано, когда видны новые дома и счастливые люди в них. Удивительно ли то, что сторонники государственного жилищного строительства игнорируют всё это, ведь к их сведению мы можем предоставить лишь доводы мира воображения, возражения чистой теории, а перед ними разворачивается величайшее за всю историю градостроительство. Герой произведения Бернарда Шоу «Святая Иоанна», когда ему говорят о «теории Пифагора», заключающейся в том, что Земля круглая и обращается вокруг Солнца, отвечает: «Да он же полный дурак! Что он, не может сам посмотреть, что ли?».

Те же самые доводы следует применять и в отношении великих проектов, подобных недавно возведённой электростанции в долине реки Теннесси. Здесь находится громадная плотина, изумительная арка из бетона и стали, «величайшее создание, которое частный капитал никогда не мог бы построить» — фетиш для фотографов, небеса для социалистов: эта электростанция часто используется как символ чудес государственного строительства, собственности и управления. Целый регион, как утверждается, находится теперь на более высоком экономическом уровне, привлекающем заводы и промышленность, которые в противном случае не могли бы существовать. «Здесь расположены самые мощные генераторы в стране». И всё это представляется в панегириках её сторонников как чистая экономическая выгода, лишённая каких-либо отрицательных сторон, включая исчезнувшую рыбу в реке.

Нам нет надобности просматривать отчётные книги комплекса на реке Теннесси и других подобных государственных проектов, нам достаточно рассмотреть дебетовую сторону главной бухгалтерской книги. Если с людей и корпораций собирают налоги и тратят их в одном конкретном районе страны, то почему это рассматривается как чудо, если подобный район становится сравнительно богаче? Другие районы страны, мы должны помнить об этом, становятся в равной мере беднее, и никакого чуда здесь нет. Величайшее создание, которое «частный капитал никогда не мог бы построить», фактически было построено частным капиталом, экспроприированным через налоги (даже если деньги были взяты в кредит, они будут возвращены через будущие налоги). И вновь мы должны напрячь своё воображение, чтобы представить себе частные электростанции, частные дома, дороги, машины, телевизоры… которых не было и нет, поскольку у населения страны были забраны деньги на строительство плотины.

3

Я намеренно выбрал примеры таких схем государственных расходов, на которых наиболее часто и пылко настаивают правительственные транжиры и которые наиболее высоко оцениваются общественностью. Как же не вспомнить и о бесчисленных проектах-пустышках, появляющихся, как только главной целью становится «предоставление работы» и «обеспечение занятости». Чем более никчёмна работа, тем более дорогой становится рабочая сила, и тем лучше эта работа подходит для цели обеспечения большей занятости. При таких обстоятельствах становится в высшей степени маловероятным то, что вынашиваемые бюрократами проекты обеспечат такую же чистую прибыль на каждый потраченный доллар и такое же прибавление к богатству и благосостоянию, как это могли бы обеспечить сами налогоплательщики, если бы им разрешили покупать или делать то, что они сами хотят, а не вынужденно отказываться от части средств в пользу государства.

Глава V. Налоги, препятствующие производству

Существует ещё один фактор, не позволяющий богатству, созданному на основе правительственных расходов, полностью компенсировать то богатство, которое не было произведено по причине уплаты налогов. Собрать налоги и не нарушить производство — не такая простая задача, как кажется. Это не то же самое, что взять деньги из правого кармана и переложить их в левый карман. Правительственные транжиры говорят нам, например, что если национальный доход составляет 1.5 трлн. долларов, то федеральные налоги в размере 360 млрд. долларов будут означать, что 24% национального дохода перераспределяются с частных целей на общественные. Подобные рассуждения были бы верными, если бы страны работали как огромные корпорации, где все ресурсы объединены в общий фонд — тогда общественные траты распределялись бы поровну между всеми. Но это не так. Правительственные транжиры забывают о том, что если деньги берутся у А для того, чтобы вручить их В, то теперь А не может ими распоряжаться, и в том числе, он никуда не сможет их вложить. Или, скорее, они прекрасно это понимают, но, рассуждая пространно о всех выгодах этого процесса для B и обо всём том прекрасном, что у него будет, чего никогда не было бы, если бы деньги не были переведены ему, не говорят о воздействии этой сделки на А.

В современном мире ставка подоходного налога, взимаемого с каждого, дифференцирована. Этот налог собирается лишь с небольшой части национального дохода и дополняется налогами других видов — таких, как налог на прибыль. В целом, налоги неизбежно влияют на действия и побуждения тех, с кого они собираются. Если некая корпорация несёт ущерб в 100 центов с каждого доллара потерь и ей разрешают оставлять себе всего 52 цента с каждого доллара прибыли (остальное забирает государство), то её политика изменяется — что будет, если ей не удастся восполнить годы убытков прибыльными годами? Корпорация или перестаёт расширять свои операции, или расширяет только те, которые имеют наименьший риск. Люди удерживают себя от соблазна открытия новых предприятий. Опытные предприниматели не увеличивают количество рабочих мест, а если и делают это, то не в той мере, в которой могли бы; кто-то вообще отказывается от идеи стать предпринимателем. Усовершенствованные станки и оборудование, лучше оснащённые заводы и новые технологии появляются намного медленнее. А результатом в долгосрочной перспективе становится то, что потребители лишаются возможности приобретать более качественную продукцию, да и реальные заработные платы остаются неизменными, хотя могли бы возрасти.

Похожее явление имеет место, когда индивидуальный доход облагается налогом по ставке в 50, 60 или 70 процентов. Люди начинают задаваться вопросом, почему они должны работать шесть, восемь или девять месяцев в году на правительство, и только шесть, четыре или три месяца на самих себя и свои семьи. Если люди при убытке в один доллар теряют весь доллар, а при успехе могут оставить себе только малую часть, то, исходя из этого, они принимают решение не рисковать своим капиталом, ибо это просто глупо. Тогда капитал, доступный для рисковых операций, резко снижается. Ещё до накопления он изымается через налоги. Одним словом, сначала делается всё, чтобы не появился капитал, который мог бы обеспечить появление новых рабочих мест; а затем, когда часть капитала всё-таки появляется, создаются условия, не способствующие открытию новых предприятий. Так транжиры от правительства создают проблему безработицы, с которой затем начинают бороться.

Определённый объём налогов, конечно же, обязателен для осуществления основных государственных функций. Разумные налоги не нанесут особого ущерба производству. Тот вид правительственных услуг, который поставляется взамен, наряду со многим другим обеспечивает безопасность самого производства. Но чем больший процент национального дохода изымается в виде налогов, тем сильнее сдерживается занятость в стране.

Глава VI. Кредиты, влияющие на специализацию производства

Правительственная поддержка предпринимателей иногда оказывается не менее опасной, чем открытая враждебность правительства. Это особенно заметно, когда «содействие предпринимательству» принимает форму предоставления государственного кредита или гарантий на частные займы.

Вопрос о правительственном кредите часто осложняется, поскольку он включает в себя возможность инфляции. Мы пока отложим рассмотрение последствий разнообразных видов инфляции. Сейчас для простоты будем полагать, что рассматриваемый кредит вызовет лишь небольшое увеличение количества денег в экономике, которым можно пренебречь. Инфляция, как мы увидим далее, хотя и усложняет анализ, в основе своей не меняет последствий от обсуждаемых действий.

Наиболее часто встречающееся в Конгрессе предложение из этой серии — дать больше кредитов фермерам. С точки зрения большинства конгрессменов, фермеры не могут получить кредиты в достаточном объёме. Кредиты, предоставляемые частными ипотечными и страховыми компаниями или банками страны, никогда не бывают «достаточными». Конгресс всегда находит новые ниши, которые не были заполнены существующими кредитными институтами, при этом не замечая, что некоторые из них появились на свет благодаря его содействию. Фермеры могут получить долгосрочный или краткосрочный кредит, но выясняется, что им не хватает среднесрочных кредитов, или что процентные ставки слишком высоки, или что частные займы выдаются только богатым и стабильно работающим фермерам. Таким образом, благодаря законодательной ветви власти появляются всё новые и новые кредитные институты.

Вера в подобную стратегию, как обнаруживается, проистекает из двух проявлений близорукости. Во-первых, принимается во внимание только первая половина сделки. Во-вторых, рассматриваются только фермеры, занимающие средства, а не вообще все фермеры в стране.

Любые долги, с точки зрения займополучателей, в итоге должны быть полностью выплачены. А любой кредит является долгом. Предложение о «содействии предпринимательству», следовательно, является переиначенным предложением об увеличении долгового бремени. Как насчет второй половины сделки? Займы были бы существенно менее привлекательными, если бы власти прибегали ко второму их наименованию вместо первого.

Кратко перечислим обычные займы, предоставляемые фермерам через частные источники. Это ипотечные кредиты, а также кредиты на покупку автомобилей, бытовой техники (холодильников, телевизоров), тракторов и другого сельскохозяйственного инвентаря и оборудования (обычно это покупка с рассрочкой платежа), а также банковские кредиты, предназначенные для поддержки фермера на время, пока он выращивает урожай и находит рынок сбыта. Фермеры также занимают деньги на товарных рынках, выпуская в обращение контракты, но о них позже.

Теперь нам необходимо рассмотреть займы, предоставляемые непосредственно каким-либо правительственным бюро или им гарантированные. Эти займы бывают двух видов. Первый вид займа предназначен для того, чтобы фермер мог удерживать товар вне рынка. Это наиболее опасный вид займа, но правильнее будет рассмотреть его позднее, когда мы подойдем к вопросу о правительственном контроле над товарами и ценами. Второй вид займа — предоставление капитала с целью открытия начинающим предпринимателем своего дела, чтобы он мог купить ферму, мула или трактор, или все вместе взятое.

На первый взгляд обстоятельства по предоставлению этого кредита выглядят весьма убедительными. Нам говорят о том, что вот есть бедная семья, у них нет средств к существованию. Жестоко и расточительно включать их в список для получения пособия по безработице. Поможем им купить ферму, обустроить бизнес, сделаем из них уважающих себя граждан, занятых производительным трудом. Надо дать им возможность вносить свой вклад в произведённый национальный продукт, а займ они выплатят из произведённой продукции. Или вот фермер борется за выживание, используя примитивные методы производства, поскольку ему не хватает капитала на покупку трактора. Предоставьте ему кредит на трактор, дайте ему возможность повысить производительность труда — и он вьплатит кредит из выручки за увеличившийся урожай. Не только фермер станет богаче и встанет твёрдо на ноги, но и «всё общество станет богаче» на сумму возросшего объёма произведённого продукта. А кредит, да что там кредит… не обращайте внимания. Это «самопогашающийся» кредит.

Теперь посмотрим, как выдаются кредиты в существующей системе частного кредитования. Если некто желает приобрести ферму, а денег у него, скажем, половина или одна треть от её цены, то он берет займ у соседа или сберегательного банка. Если он желает приобрести трактор, то либо сама тракторостроительная компания, либо финансовая компания предоставят ему возможность приобрести его за одну треть от продажной цены, с рассрочкой выплаты оставшейся суммы платежа из тех доходов, которые этот трактор поможет обеспечить. Возможность потери денег, или кредитный риск, принимает на себя тот, кто даёт кредит. Проценты — за счёт получающей стороны.

Существует принципиальное различие между займами, предоставляемыми частными займодателями, и займами, выдаваемыми правительственным органом. Частный займодатель рискует своими собственными средствами (банкир рискует средствами чужими, но если деньги пропадают, он должен улаживать проблему за счёт своих средств — либо покинуть бизнес). Когда люди рискуют своими собственными средствами, то с целью выяснения достаточной стоимости залога и деловой проницательности и честности займополучателя они обычно проводят тщательное исследование. В случае с правительством это не так.

Если бы правительство руководствовалось столь же строгими стандартами, не было бы никаких убедительных доводов в пользу его деятельности в этой сфере. Почему правительству необходимо заниматься тем же, с чем и без него прекрасно справляются частные компании? Аргументация в пользу правительственной кредитной политики основывается на том, что правительство будет предоставлять займы людям, которые не смогли бы получить их от частных займодателей. Это хорошо, говорят нам, что правительственные займодатели принимают на себя кредитные риски, которые не готовы брать на себя частные займодатели. Но деньги поступают к ним в виде налогов (даже если они возьмут их в центральном банке, они должны будут вернуть их центральному банку позже, собрав налоги), и возникает вопрос, кто всё-таки будет платить в случае банкротства должника. Так как насчет второй половины сделки? Иногда сторонники такой линии признают, что потери по таким правительственным займам выше, чем по частным. Но, утверждают они, это компенсируется дополнительной продукцией, произведённой займополучателями, как возвращающими деньги, так и теми, кто не может их вернуть.

Такая аргументация может представляться состоятельной только до тех пор, пока мы обращаем внимание на тех заёмщиков, которых правительство обеспечивает средствами, и не учитываем тех, кто лишается тех же самых средств вследствие тех же действий правительства. Как правило, вопрос рассматривается с точки зрения предпринимателей, получающих средства. Но для того, чтобы оценить, приносят пользу действия правительства или нет, надо рассматривать всех предпринимателей, а не только получивших кредит.

Ведь реально в кредит дают не средства обмена, а средства производства. Получателю займа предоставляют не деньги, он получает капитал. В каждый отдельно взятый момент времени количество ферм в стране ограничено, то же можно сказать и о тракторах — мы уже знаем, что их избыток возник бы только за счёт других вещей. Если где-то есть ферма и поступает два запроса на получение кредита, от А и B, чтобы забрать эту ферму и перевести её из незанятого состояния в занятое, то ферма, предоставленная в долг А, не будет предоставлена в долг В, и наоборот. Наш вопрос сводится не к тому, кто получит деньги, а к тому, кто получит ферму.

Если какой-либо человек может приобрести ферму и без посредничества правительства, он к нему обращаться не будет. Местный банкир или сосед хорошо знают его трудолюбие и деловые качества. Точно так же, как он хочет получить ферму, они хотят найти выгодное применение своим средствам. Они знают, что он хороший фермер и честный человек, который держит данное им слово, и что благодаря своему трудолюбию, бережливости и предусмотрительности он смог накопить достаточно средств, чтобы оплатить четверть стоимости фермы. Они и без помощи правительства дадут ему взаймы недостающие три четверти средств, чтобы он её забрал.

Среди людей, далеких от экономики, распространена странная идея, будто кредит — это нечто, что банкир предоставляет человеку. Но кредит в это время у человека уже имеется! Он может быть собственником рыночных активов на сумму, превосходящую то количество денег, которое он запрашивает, или его репутация и деловые способности заработали ему высокий уровень доверия. Иначе банкир не выдаст ему кредит. Банкир должен быть уверен в том, что кредит будет возвращён. Он лишь обменивает более ликвидную форму имущества, деньги из банка, на менее ликвидную — залог [005].

Итак, банкир предоставляет займ А, обладающему хорошей репутацией, но правительство включается в кредитную деятельность с благотворительным настроем и с заботой и беспокойством о В. Последний не может получить деньги по закладной или в виде другой формы займа, поскольку закладных у него нет, а его репутация частным займодателям неизвестна. У него нет сбережений, нет делового или фермерского опыта, вместе с кредитом он получает пособие по безработице. И почему же, задаются вопросом защитники правительственной системы кредитования, не сделать из него полезного и производительного члена общества, ссудив ему достаточно средств для приобретения фермы и мула, или трактора, и пусть пашет землю?..

Получатели государственного кредита приобретут свои фермы и трактора за счёт тех, кто в противном случае стал бы получателем частных кредитов. Вместе с государственным вмешательством дополнительные фермы в стране не появятся, и если В получит ферму, то А её не получит. Без этой фермы он может быть выдавлен из бизнеса, по следующим причинам: 1) рост стоимости кредита (изменение учётной ставки), обусловленный действиями правительства; 2) рост цен на фермы в результате действий правительства; 3) отсутствие по соседству других ферм.

Возможно, в некоторых случаях эта схема может работать. Но очевидно, что в целом люди, выбираемые по этим правительственным стандартам, будут представлять больший риск, нежели люди, отобранные на основе частных стандартов. Процент банкротств среди них будет намного выше. Они будут менее производительными заёмщиками и на них будет потрачено больше ресурсов впустую. В итоге, результатом правительственного кредитования станет не рост произведённого сообществом совокупного богатства, а его сокращение, так как деньги будут растрачены, а доступный капитал, состоящий из реальных ферм, тракторов и множества других полезных вещей, окажется в руках менее производительных и заслуживающих доверия людей.

2

Рассматриваемый вопрос станет яснее, если от фермерства мы перейдём к другим сферам бизнеса. И там выдвигаются предложения о том, чтобы государство брало на себя риски, «слишком высокие для частной индустрии». Подразумевается, что бюрократам надо разрешить рисковать деньгами налогоплательщиков, при том, что сами они, будь затронут вопрос об использовании их собственных средств, никогда бы на подобный риск не пошли.

Такая политика наносит ущерб в самых разнообразных формах. Возникает фаворитизм — займы предоставляются друзьям или в обмен на взятки. Скандалы становятся постоянными. Она ведёт к взаимным обвинениям каждый раз, когда деньги налогоплательщиков выбрасываются на предприятия, в итоге обанкротившиеся. При этом усиливаются требования по установлению социалистического строя. Вопрос ставится так: если правительство планирует брать на себя риски, то почему оно не получает прибыль? «Разве это справедливо, чтобы государственные займодатели брали на себя только риски, в то время, как частному капиталу по разрешению свыше позволяется иметь и прибыль?»…

Как и в случае с сельским хозяйством, одно из последствий предоставления займов такого типа заключается в том, что капитал тратится впустую и в итоге начинается сокращение объёмов производства. Имеющийся капитал направляют в наиболее сомнительные проекты, в руки тех, кто является наименее компетентным и заслуживающим доверия, чем тот, кто получил бы его в ином случае. Точно так же, худшие предприятия поддерживаются за счёт лучших. Точно так же, в любой момент объём реального капитала (в отличие от денежных знаков, выдаваемых печатным станком) ограничен: то, что дают A, не может быть дано B, и наоборот.

Когда люди инвестируют свой собственный капитал, они действуют осмотрительно: они хотят вернуть вложенные ими средства. Поэтому большинство займодателей тщательно рассматривает каждое предложение, прежде чем идёт на риск вложения денег. Они взвешивают перспективы прибыли и риск убытка. Безусловно, иногда они ошибаются, но, как правило, допускают ошибок меньше, чем правительственные займодатели. Так происходит в силу нескольких причин. Прежде всего, деньги являются их собственными или добровольно им вверенными, и они тщательно следят за ними. Правительство же при предоставлении займа использует деньги, ранее принадлежавшие другим людям, изъятые у них в форме налогов вне зависимости от их личного желания. Частные средства будут инвестированы лишь в том случае, когда возвращение денег, включающее процент или прибыль, ожидается с очень высокой вероятностью: подразумевается, что тот, кому предоставили займ, будет производить вещи, которые нужны людям. Правительственные же деньги скорее всего будут даны в долг с некоей расплывчатой общей формулировкой, типа «обеспечения занятости»; и чем менее производительны работы, чем больший объём занятости они требуют относительно ценности конечного продукта, тем более благосклонно будут восприняты идеи об инвестициях.

Но мало того. Частные займодатели проходят жёсткий отбор испытания рынком. Если они допускают ошибки, то они теряют деньги, и в конечном итоге у них не остаётся средств для предоставления займов. Только в том случае, если их прошлая деятельность была успешной, у них появляется больше денег, которые они могут предоставить в долг в будущем. Таким образом, частные займодатели (за исключением сравнительно небольшой части людей, получивших средства в наследство) проходят жестокий отбор, при котором выживают наиболее расчётливые, умные и опытные. Правительственные же займодатели — это люди, которые прошли экзаменовку для несения гражданской службы (что-то вроде олимпиады среди учащихся средних школ), где научились отвечать расплывчато на гипотетические вопросы. Они умеют приводить правдоподобные доводы в пользу предоставления государственных займов и столь же правдоподобные разъяснения, почему не их виной было то, что займы были утеряны.

Как бы то ни было, итоговый результат оказывается почему-то одним и тем же: частные займы позволяют использовать имеющиеся ресурсы и капитал намного лучше, чем правительственные.

3

Факты против предоставления правительством гарантий по займам и закладным частному бизнесу и частным лицам практически столь же красноречивы, хотя и менее очевидны, как и факты против прямых правительственных займов и закладных. Сторонники правительственных гарантий по закладным точно так же забывают, что предоставляемое в долг является в конце концов реальным капиталом, ограниченным в предложении, и что поддержка избранного В за счёт некоего невидимого А наносит ему ущерб. Правительственные гарантии по домам неизбежно означают худшие условия размещения займа, чем если бы дома строили в кредит на основе спроса и предложения, — как строительных материалов, так и кредитов, — а интенсивная «забота государства о каждом» стимулирует людей «покупать» дома, которые те не могут себе позволить.

Помимо всего прочего, подобная политика ведёт к переизбытку предложения домов в сравнении с другими вещами. Вначале государственные гарантии вызывают избыточное строительство, заодно повышая стоимость строительства для всех (включая покупателей домов с гарантированными закладными), а затем оказывается, что строительная промышленность сориентирована на чрезмерное и дорогостоящее расширение, а покупатели не способны оплатить не только новые, но и уже построенные дома. Своей «поддержкой» государство вызывает недостаток многих нужных (и не произведённых) вещей, делает частные дома более дорогими, а заодно ещё и вызывает неоправданные инвестиции в строительство.

Глава VII. Проклятие машин

Среди наиболее живучих экономических заблуждений — вера в то, что машины порождают безработицу. Тысячи раз опровергнутая, эта вера вновь и вновь восстаёт из пепла, ничуть не теряя присущей ей опрометчивости и энергичности. Как только где-нибудь в течение длительного времени сохраняется массовая безработица, машины непременно подвергаются остракизму. Эта ошибка до сих пор лежит в основе многих действий профсоюзов. Общественность терпит эти действия, так как верит профсоюзам и настолько сбита с толку, что затрудняется понять, в чём состоит ошибка.

Вера в то, что машины вызывают безработицу, ведёт к нелепым выводам. Получается, что не только технологические усовершенствования наших дней вызывают безработицу. Уже первобытный человек приложил усилия к её возникновению, как только начал совершенствовать орудия труда.

Не возвращаясь более к тем далёким временам, посмотрим, что написал Адам Смит в книге «Благосостояние народов», опубликованной в 1776 году. Первая глава этой выдающейся книги называется «О разделении труда», и уже на второй странице автор сообщает нам, что рабочий человек, незнакомый с использованием оборудования в производстве булавок, «мог с трудом изготовить одну булавку за день и, конечно, никак не мог бы произвести двадцать булавок, но при помощи современного оборудования он производит 4800 булавок в день». Так что, увы, уже во времена Адама Смита «современное» оборудование лишало работы 4800 производителей булавок на каждого оставшегося в отрасли. Проклятые машины оставляли без работы 99.98% от возможной численности производителей булавок.

Тогда промышленная революция ещё пребывала в младенчестве. Рассмотрим некоторые эпизоды этой революции, например то, что произошло в чулочной промышленности. Вязальные машины по мере внедрения безжалостно разрушались ремесленниками (более 1000 только во время одного из бунтов), изобретателям угрожали, вынуждая их бежать во имя спасения своей жизни. Уильям Фэлкин в работе «История производства трикотажной продукции с использованием машин и оборудования» (1867) сообщает нам, что бóльшая часть из 50 000 английских вязальщиков чулок и членов их семей «не могли преодолеть голод и нищету, вызванные внедрением машин, в течение 40 лет». Но бунтовщики, полагая, что внедрение машин ведёт к увольнению людей, явно в этом заблуждались. В конце XIX века в чулочной промышленности Англии приходилось по меньшей мере 100 человек на каждого занятого в начале века.

Акрайт изобрел хлопкопрядильное оборудование в 1760 году. Подсчитано, что в то время в Англии было 5200 прядильщиков, использовавших прялки, и 2700 ткачей — в общей сложности 7900 человек, занятых в производстве текстильных изделий из хлопка. Оппозиция выступала против внедрения изобретения Акрайта на том основании, что оно лишало рабочих средств к существованию, сопротивление оппозиции было подавлено силой. В 1787 году, 27 лет спустя после появления изобретения Акрайта, парламентское расследование показало, что реальное число рабочих, занятых хлопкопрядением и хлопкоткачеством, возросло с 7 900 до 320 000, то есть рост составил 4400%.

Если читатель познакомится с книгой Давида Уэллса «Последние экономические перемены», опубликованной в 1889 году, то он обнаружит там некоторые отрывки, которые, за исключением упоминаемых дат и итоговых цифр, вполне могли бы принадлежать перу современного технофоба. Процитируем некоторые из них:

«В течение 10 лет, с 1870 по 1880 год включительно, британский торговый флот увеличил объём перевозок в несколько раз. В частности, только объём зарубежных перевозок составил 22 млн. тонн. Однако число людей, занятых в обеспечении этого огромного объёма, в 1880 году снизилось в сравнении с 1870 годом до уровня около 3000 человек (2990 человек, если быть точным). Чем это обусловлено? Внедрением паровых подъёмников и зерновых элеваторов на пристанях и доках, использованием силы пара и т.д.

В 1873 году бессемеровская сталь в Англии, где её цена не была повышена за счёт протекционистских пошлин, составляла 80 долларов за тонну, в 1886 году она производилась и реализовывалась с прибылью уже менее чем за 20 долларов за тонну. За этот же период средняя производственная мощность бессемеровского конвертора возросла в четыре раза, что повлекло за собой не рост, а сокращение занятости рабочей силы.

В 1887 году мощность существовавших и эксплуатировавшихся в мире паровых двигателей, по расчётам Статистического бюро в Берлине, была эквивалентна 200 млн. лошадиных сил, или около 1 млрд. человек, то есть по меньшей мере в 3 раза больше совокупной рабочей силы всей планеты».

Должно быть, последняя цифра заставила г-на Уэллса задуматься и удивиться тому факту, что к 1889 году машины не вытеснили людей из производства и в мире всё ещё сохранялась какая-то занятость. Но он лишь сделал вывод о том, что «при таких условиях промышленное перепроизводство может стать хроническим».

Во время депрессии 1932 года игра по возложению ответственности за безработицу на машины началась заново. В течение нескольких месяцев призывы некоей группы, называвшей себя технократами, распространялись по стране со скоростью лесного пожара. Я не стану утомлять читателя изложением фантастических цифр, выдвигавшихся этой группой, или их опровержением, показывающим, каковы были реальные факты. Достаточно сказать, что технократы вернулись к ошибке в её первозданном виде, «машины против людей», правда, в силу своего невежества они преподносили эту ошибку как принадлежащее им новое и революционное открытие. Это была просто ещё одна иллюстрация пословицы о том, что не помнящие прошлого обречены на его повторение.

Призывы технократов ушли в прошлое, но их доктрина, известная и до них, не исчезла. Она отражается по требованию профсоюзов в сотнях правил по искусственному созданию рабочих мест для обеспечения занятости и сохранения численности рабочей силы, независимо от реальной потребности; эти правила и действия дозволяются и даже одобряются из-за царящей путаницы по этому вопросу в общественном мнении.

Корвин Эдвардс, выступавший в марте 1941 года свидетелем от министерства юстиции США перед Временным национальным экономическим комитетом (более известным под аббревиатурой ВНЭК), привёл бесчисленное количество таких примеров. Так, профсоюз электриков Нью-Йорка обвинялся в отказе устанавливать электрооборудование, произведённое за границами штата Нью-Йорк, если только оно не разбиралось и не собиралось вновь на месте установки. В городе Хьюстоне, штат Техас, водопроводчики и их профсоюз договорились о том, что готовые к установке трубы будут монтироваться профсоюзом только в том случае, если резьба с одного конца трубы будет сначала срезаться, а затем вновь нарезаться, но уже на рабочем месте. Многие местные профсоюзы маляров вводили ограничения на применение распылителей, и в большинстве случаев это диктовалось соображениями искусственного создания рабочих мест за счёт использования менее производительного способа нанесения краски кистью. Местные представители профсоюза водителей грузового транспорта требовали, чтобы в каждом грузовике, который въезжает на территорию Нью-Йорка, дополнительно к имевшемуся водителю находился бы ещё и местный водитель. Во многих городах профсоюзы электриков выдвигали требование, чтобы на любом строительстве, независимо от объёмов использования электроэнергии, на полный день нанимался электрик-монтёр, которому при этом запрещалось бы выполнять какую-либо работу по проводке электросети — только следить и консультировать. Это правило, согласно г-ну Эдвардсу, «часто ведёт к найму на работу человека, целый день читающего или раскладывающего пасьянс и не делающего по специальности ничего, кроме включения и выключения кнопки в начале и в конце рабочего дня». Он не только не работает, но и теряет квалификацию.

Примеры по искусственному созданию рабочих мест можно приводить и из многих других сфер деятельности. Так, профсоюзы железнодорожной индустрии настаивают на том, чтобы пожарники были задействованы на тех типах локомотивов, где они совершенно не требуются. Профсоюзы театральных работников настаивают на использовании рабочих сцены даже в тех спектаклях, где нет декораций. Профсоюзы музыкантов настаивали на найме так называемых «дублирующих музыкантов» или даже целых оркестров в случаях, когда требовалось лишь звучание фонограммы.

К 1961 году не было никаких признаков того, что люди поняли эту ошибку. Не только профсоюзные лидеры, но и правительственные официальные лица называли «автоматизацию» основной причиной безработицы. Автоматизация производства обсуждалась так, как если бы она была чем-то принципиально новым в мире. На самом же деле, она была лишь новым наименованием продолжавшегося технологического прогресса и новых достижений в создании трудосберегающего оборудования.

2

Но оппозиция трудосберегающему оборудованию не ограничивается, даже сегодня, лишь неучами от экономики. Не далее как в 1970 году появилась книга столь высоко ценимого автора, что впоследствии он получил Нобелевскую премию в области экономики. В книге он выступал против внедрения трудосберегающих машин в развивающихся странах на том основании, что они «снижают спрос на рабочую силу» [006]. Из этого утверждения следует логический вывод: для максимального увеличения количества рабочих мест труд должен быть как можно менее эффективным и производительным. Так что же, бунтовщики-луддиты в Англии, в начале XIX века громившие чулочновязальные машины, паровые ткацкие станки и настрижное оборудование, в конечном счёте, были правы?…

Можно привести массу цифр, свидетельствующих, сколь глубоко заблуждались технофобы прошлого. Но от этого не будет никакой пользы, пока мы не поймём глубинные причины этих заблуждений. Ибо статистика и история бесполезны применительно к экономике, если они не дополняются исследованием фактов. Нам нужно понимание того, почему и как последствия от внедрения оборудования и других трудосберегающих устройств, хорошие или плохие, должны были наступить. В ином случае технофобы будут утверждать (что они фактически и делают, когда им указывают на то, что пророчества их предшественников оказались нелепыми), что современные условия отличаются от того, что было в прошлом: «сегодня мы уже не можем позволить себе разрабатывать трудосберегающие машины». Как писала г-жа Элеонора Рузвельт в своей статье от 19 сентября 1945 года, распространённой по основным газетам США для одновременной публикации: «В настоящее время мы достигли такой точки, когда трудосберегающие машины хороши лишь до тех пор, пока они не лишают работы занятых на ней людей».

Если бы действительно верным было то, что внедрение трудосберегающего оборудования является причиной постоянно растущей безработицы и нищеты, то вытекающий из этого логический вывод был бы революционным не только для технической сферы деятельности, но и для всей концепции цивилизации. Мы должны были бы тогда рассматривать как бедствие не только весь последующий технический прогресс — все предыдущие достижения технического прогресса нам пришлось бы считать не менее ужасными. Каждый день мы пытаемся сократить усилия, необходимые для достижения поставленных целей. Каждый работодатель (в равной мере это относится и к малому, и к крупному предпринимательству) постоянно пытается достичь наилучших результатов более эффективным путём, каждый рабочий старается минимизировать необходимые усилия для выполнения своей работы. Наиболее честолюбивые из нас настойчиво пытаются добиться повышения результативности в заданный период времени. Технофобы, будь они логичны и последовательны, должны были бы отказаться от завоеваний прогресса, расценивая их как бесполезные и ошибочные. Зачем же для перевозки груза из Чикаго в Нью-Йорк пользоваться железной дорогой, если можно задействовать гораздо больше людей, раздав им рюкзаки?

В подобных теориях логика отсутствует, но поскольку на практике их всё-таки придерживаются, они наносят огромный вред. Попытаемся разобраться, что же на самом деле происходит при внедрении технических усовершенствований и трудосберегающих машин. В зависимости от конкретных условий, доминирующих в той или иной отрасли, в каждом случае детали будут различаться. Но мы рассмотрим гипотетический пример.

Предположим, производитель одежды узнаёт о существовании оборудования, при помощи которого можно изготавливать тот же объём продукции при вдвое меньших затратах труда. Предприниматель устанавливает прогрессивное оборудование и увольняет половину рабочих.

На первый взгляд это выглядит как очевидное снижение занятости. Но для производства и установки внедрённого оборудования требовался труд, и здесь, наоборот, мы видим рабочие места, которые в ином случае не появились бы. Мы должны иметь в виду возможность того, что даже первым эффектом от внедрения трудосберегающего оборудования наряду с увольнениями будет и рост занятости, ибо производитель одежды, как правило, планирует получить экономию средств от приобретения оборудования в долгосрочной перспективе. Для того, чтобы получить это оборудование, он раздаёт деньги! Пройдет ещё несколько лет, прежде чем новое оборудование «окупит себя».

После того, как применение оборудования обеспечило экономию, достаточную для компенсации его стоимости, у производителя одежды становится больше прибыли, чем прежде (мы полагаем, что он продаёт свою продукцию по такой же цене, как и его конкуренты, а не дешевле). Здесь может создаться впечатление, что занятость в целом снизилась, выиграл же лишь производитель, капиталист. Но именно благодаря этой дополнительной прибыли впоследствии выигрывает общество. Производитель должен использовать эту дополнительную прибыль по меньшей мере одним из трёх способов, а возможно, он воспользуется всеми тремя: 1) использует дополнительную прибыль для расширения своей деятельности путём приобретения ещё какого-то оборудования, 2) инвестирует дополнительную прибыль в какую-нибудь другую отрасль, 3) истратит дополнительную прибыль по своему усмотрению. Какое бы направление он ни выбрал, его действия повышают занятость, а не снижают её.

Как только производитель в результате своей экономии получает прибыль, которой раньше у него не было, каждый доллар, сэкономленный на прямой заработной плате, он начинает теперь платить в виде косвенной заработной платы: либо производителям нового оборудования, либо рабочим другой отрасли, куда он инвестирует свой капитал, либо производителям нового дома или машины, которые он приобретает (либо производителям драгоценностей для его жены) и так далее. В любом случае, даже если он складывает все деньги в банк, он в косвенной форме предоставляет в точности столько же рабочих мест, сколько перестал предоставлять напрямую.

На этом дело не заканчивается, да и не может закончиться. Если предприимчивый производитель достигает большей экономии в сравнении со своими конкурентами, то он либо будет расширять свои операции за их счёт, либо и сами конкуренты начнут приобретать такое же оборудование. Следовательно, производителям этого оборудования будет предоставлено ещё больше работы. Далее, обострённая конкуренция и оснащение производства будут приводить к снижению цен на производимые товары. Сверхприбылей у тех, кто внедряет новое оборудование, не будет. Норма прибыли производителей, использующих это оборудование, будет даже снижаться, в то время, как производители, не внедрившие его, могут вообще остаться без прибыли. По мере того, как товары становятся дешевле, выигрывать от внедрения нового оборудования начинают потребители.

Вернёмся к нашим чулкам, костюмам и пальто. По мере того, как они становятся дешевле, их покупает всё большее и большее количество людей. И поскольку для изготовления такого же количества чулок, костюмов и пальто, как и раньше, требуется меньше рабочих, а производится их больше, то, следовательно, для их производства требуется… столько же рабочих. А если спрос на пальто, используя терминологию экономистов, «эластичен», то есть если падение цены на пальто вызывает расходование населением большей общей суммы на приобретение этого вида продукции, то всё большее и большее число людей будет занято в производстве этой продукции. Мы уже видели, как это было в истории — и увидим ещё неоднократно.

Во многих случаях новая занятость даже не зависит от эластичности спроса на тот или иной конкретный товар. Предположим, что при том, что цена на пальто была снижена, — допустим, со 150 до 100 долларов, — дополнительно ни одно пальто не было продано. Результатом этого станет то, что в то время, как покупатели обеспечены новыми пальто в той же мере, что и ранее, теперь у каждого из них после покупки остаётся 50 долларов, которые они потратят на что-нибудь другое, чем повысят занятость в других областях.

Итак, в конечном итоге ни механизация, ни технологические усовершенствования, ни автоматизация, ни связанные с ними экономия и повышение производительности труда — не лишают людей работы.

3

Но, разумеется, не все изобретения и открытия связаны с уменьшением трудозатрат. Некоторые из них, например, точные инструменты, или нейлон, клееная фанера и пластмассы любых видов — просто улучшают качество продукции. А такие, как, например, телефон или самолёт, выполняют операции, которые «честным трудом» выполнить невозможно. Или рентгеновские установки, радиоприёмники, телевизоры, кондиционеры и компьютеры — они вызывают появление совершенно новых услуг, которые в противном случае не могли бы существовать. В приведённом выше примере мы выбрали именно тот тип оборудования, который был и остаётся объектом постоянных нападок.

Можно, конечно, и далее выдвигать доводы в обоснование того, что машины в итоге не лишают людей работы. Но лучше было бы показать, что машины создают новые рабочие места, которые в ином случае отсутствовали бы. При определённых условиях они могут создавать огромное количество новых рабочих мест в отдельных отраслях, и статистические данные по текстильной индустрии XVIII века относятся как раз к этому случаю. Но и современные показатели не отстают от них. В 1910 году в молодой автомобильной промышленности США было занято 140 тысяч человек. В 1920 году, по мере совершенствования продукции и снижения издержек её производства, в отрасли было занято уже 250 тысяч человек. В 1930 году занятость в отрасли составила 380 тысяч человек. В 1973 году численность занятых достигла 941 тысячи человек. И так происходило в любой новой отрасли, по мере того, как совершенствовались технологии и снижались издержки.

По большому счету можно сказать, что машины в огромной степени увеличивают число рабочих мест. Население мира сегодня в четыре раза больше того, каким оно было в середине XVIII века. Машины дали толчок приросту населения, ибо без них мир не мог бы прокормить такое количество людей. Поэтому можно сказать, что три жителя нашей планеты из четырёх обязаны машинам не только работой, но и своей жизнью.

Кроме того, ошибочно сводить результат применения машин только к созданию рабочих мест. Действительный результат применения машин заключается в развитии производства, росте стандарта жизни, росте экономического благосостояния. Нет никакой премудрости в обеспечении полной занятости, даже (и в особенности) при самой примитивной экономике. Полная занятость — самая полная, продолжительная, изнурительная и непосильная занятость — характерна как раз для наиболее отсталых в индустриальном отношении стран. Там, где существует полная занятость, никакие новые машины, изобретения и открытия не смогут обеспечить ещё бóльшую занятость. Они скорее позволят людям увеличить свою «незанятость» — я имею в виду добровольную, а не принудительную незанятость — так как с их помощью люди смогут позволить себе работать меньшее количество часов, а детям и старикам вообще не надо будет трудиться.

Машины, повторюсь, способствуют росту производства и повышению стандарта жизни. Это может достигаться одним из следующих двух способов: либо благодаря эксплуатации машин товары становятся дешевле для потребителей (как в примере с пальто), либо же благодаря им повышается уровень заработной платы вместе с ростом производительности труда. Или, другими словами, либо благодаря применению машин возрастает в денежном выражении заработная плата, либо через снижение цен увеличивается объём товаров и услуг, которые можно приобрести за аналогичную в денежном выражении заработную плату. Иногда эти оба процесса идут одновременно. Что в действительности происходит, во многом зависит от денежной политики, проводимой в стране.

4

Прежде, чем мы завершим эту тему, необходимо сделать ещё одно предупреждение. Величайшим достоинством классических экономистов было то, что они, изучая далеко идущие последствия каждого решения, концентрировали своё внимание на изучении воздействия выбранной экономической политики или развития в долгосрочной перспективе и на всё общество. Но такой подход был и их недостатком: демонстрируя долгосрочный и широкий подход, они иногда упускали из виду немедленные последствия. Они слишком часто были склонны минимизировать или вообще забывать о непосредственном воздействии того или иного развития на отдельные группы. Как мы уже видели, например, многие из английских вязальщиков чулок были ввергнуты в нищету в результате внедрения новых чулочновязальных машин, одного из самых ранних изобретений промышленной революции.

Но подобные факты из прошлого и их современные аналоги привели некоторых авторов к противоположной крайности — изучению лишь непосредственного влияния прогресса на определённые группы. Из-за внедрения какой-нибудь новой машины Джо Смита увольняют с работы. «Следите за Джо Смитом, — настаивают эти авторы, — никогда не теряйте его из виду». И далее они следят за судьбой только Джо Смита, забывая при этом о Томе Джонсе, получившем работу в сфере производства новой машины; о Тэде Брауне, получившем работу по управлению оборудованием; о Дэйзи Миллер, которая теперь может приобрести пальто за полцены. И именно потому, что такие авторы думают только о Джо Смите, они заканчивают защитой совершенно бессмысленной политики.

Да, мы не должны забывать о Джо Смите. Внедрение новой машины лишило его работы. Поэтому он вскоре найдёт новую работу, может быть, даже лучше прежней. Но не исключено также, что многие годы своей жизни он посвятил приобретению и совершенствованию определённых навыков, которые больше не нужны. Следовательно, Джо Смит теряет то, что годами взращивал в себе, своё старое умение, так же, как, возможно, его предыдущий работодатель потерял свои инвестиции в старое оборудование или процессы, неожиданно вышедшие из употребления. Джо Смит был квалифицированным рабочим и получал заработную плату квалифицированного рабочего. А теперь он неожиданно стал неквалифицированным рабочим и в настоящее время может надеяться только на заработную плату неквалифицированного рабочего, поскольку единственное умение, которое у него было, теперь не требуется. Конечно, мы не можем и не должны забывать о Джо Смите. Он являет собой одну из тех личных трагедий, которые, как мы увидим, порождаются практически любым промышленным и экономическим прогрессом.

Задаваться вопросом, какой точно подход в отношении Джо Смита необходим — предоставить ли ему возможность самостоятельно приспосабливаться к новым условиям, выплатить ли ему пособие при увольнении или компенсационную выплату по безработице, включить ли его в список на получение пособия по безработице, обучить ли его за счёт правительства новой профессии, — всё это уведёт нас слишком далеко. Основной урок таков: мы должны предвидеть все глобальные последствия любой экономической политики или развития — как непосредственное воздействие на отдельные группы, так и долгосрочное воздействие на всё общество в целом.

Глава VIII. Схемы роста занятости

Я уже ссылался на разнообразные примеры профсоюзных методов борьбы за обеспечение занятости путём искусственного создания рабочих мест и нормализацию нагрузки на одного рабочего путём раздувания штатов. Эти действия профсоюзов, а также терпимость общества к таким мерам проистекают из той же фундаментальной ошибки, что и боязнь внедрения машин. Они основаны на убеждённости в том, что более эффективный способ производства продукции ведёт к уменьшению рабочих мест — а следовательно, менее эффективный способ ведения дел их создаёт.

С этой ошибкой связана и строжайшая специализация труда, на которой настаивают профсоюзы. Специализация, при которой определённые работы закреплены за определёнными людьми, существует в сфере строительства в крупных городах. Укладчикам кирпича не разрешают использовать камни для труб: складывать камни должны каменщики. Электрик не может демонтировать монтажную доску для фиксации контакта и потом установить её обратно: это специальная работа, и не важно, сколь простой она может быть, но её должен выполнять плотник. Водопроводчик не будет вынимать и вставлять обратно кафельную плитку, чтобы устранить подтекание душа: это обязанность плиточника.

Неистовые схватки между профсоюзами по разделению «сферы полномочий» разыгрываются за исключительное право на определённые типы «пограничных» работ. В заявлении, подготовленном Американскими железными дорогами для Комитета по административным процедурам при министре юстиции и генеральном прокуроре США, приводились многочисленные примеры, на основании которых Национальный совет по железнодорожному регулированию постановил, что каждая отдельная операция на железной дороге, независимо от её значимости — будь то, например, разговор по телефону или закрепление костыля в стрелке или его изъятие — должна считаться собственностью определённого класса служащих. И если случится так, что служащий другого класса в ходе выполнения своих непосредственных обязанностей выполнит подобные операции, то дополнительную заработную плату за них он не получит, а находящийся в отпуске или незанятый представитель класса, на который возложено выполнение такого вида работ, получит выплаты за то, что он не был вызван для их выполнения.

Казалось бы, служащие получают выгоду от этой специализации труда. Но поддерживающие такой подход не учитывают того, что его широкое применение ведёт к уменьшению объёма производственных работ, а следовательно — к уменьшению количества производимых услуг и товаров. Всеобщая занятость не делает общество богаче. Владелец дома, вынуждаемый к найму двух людей, чтобы сделать работу одного, предоставит занятость дополнительно ещё одному человеку. Но ровно на столько же у него будет меньше денег, которые он мог бы потратить на что-то, что могло бы обеспечить занятость ещё одному человеку. Поскольку за устранение неисправности душа ему пришлось платить двойную цену, он решил не покупать новый свитер. Так что один день необоснованной занятости плиточника означает один день безработицы для вязальщика свитеров. Домовладелец, кстати, стал при этом беднее. Вместо того, чтобы иметь отремонтированный душ и новый свитер, у него отремонтирован душ. И если мы будем рассматривать свитер как часть национального благосостояния, то одного свитера будет не хватать обществу в целом.

Существуют и другие схемы «расширения занятости», часто предлагаемые представителями профсоюзов и законодателями. Наиболее распространённое из них предложение — законодательным способом ограничить рабочую неделю. Считается, что это «расширит занятость» и предоставит больше рабочих мест. Во многих штатах запрещается использование труда женщин или шахтёров более, скажем, 48 часов в неделю, так как бóльшая продолжительность трудовой недели опасна для здоровья и морального состояния работника. Некоторые из схем основаны на убеждении, что длинная трудовая неделя пагубно сказывается на производительности труда. Но пункт в федеральном законе о том, что работодатель должен платить рабочему 50%-ную надбавку к его обычной почасовой ставке за все часы в неделю, превышающие 40 часов, основывается не на том, что 45 часов в неделю опасны для здоровья или отрицательно скажутся на производительности труда. При внесении этого пункта законодатели надеялись увеличить заработок рабочего. Каким образом, если он работает меньше? Они были уверены, что наниматель откажется использовать чей-либо труд более 40 часов в неделю и что новый закон вынудит его нанять дополнительных рабочих, которые иначе получали бы пособие. На момент написания этих строк существует множество схем по «предотвращению безработицы» путём введения 30-часовой, или даже четырёхдневной рабочей недели.

В чём состоит реальное воздействие таких планов, навязываемых отдельными профсоюзами или законодателями? Этот вопрос будет яснее, если мы рассмотрим два случая. Первый — сокращение стандартной продолжительности рабочей недели с 40 до 30 часов без изменения почасовой ставки оплаты труда: «вы работаете меньше, получая при этом меньше — но все становитесь богаче». Второй — сокращение рабочей недели с 40 часов до 30, но с существенным увеличением почасовой ставки с целью сохранения недельной заработной платы для уже нанятых рабочих.

Рассмотрим первый случай, когда рабочая неделя сокращена с 40 до 30 часов без изменений в почасовой оплате. Теперь занято большее число рабочих, но каждый из них работает меньшее количество часов, а поэтому общий объём работ остаётся таким же. Вряд ли произойдёт какое-либо значимое увеличение объёма производства, не изменятся и совокупный фонд заработной платы и покупательная способность населения: люди не станут жить лучше. Даже при самых благоприятных условиях ранее занятые рабочие фактически уступят своё время ранее безработным рабочим. Для того, чтобы каждый «новый» рабочий получал 3/4 от той заработной платы, которую получали рабочие ранее, «старые» рабочие сами будут теперь получать 3/4 от недавней заработной платы. Верно, что «старые» рабочие станут теперь работать меньшее количество часов, но приобретение большего свободного времени по такой высокой цене вряд ли их устроит: это жертва, навязанная им в обеспечение работой других людей.

Профсоюзные лидеры, требующие более короткой рабочей недели для «расширения занятости», прекрасно понимают это и поэтому выдвигают своё предложение в форме, предполагающей для каждого совмещение несовместимого. Необходимо сократить продолжительность рабочей недели с 40 до 30 часов, говорят они, чтобы обеспечить большее количество рабочих мест, а для компенсации укороченной недели надо повысить почасовую ставку заработной платы. Нанятые рабочие, скажем, ранее получали в среднем 226 долларов за 40 часов работы в неделю; теперь же, чтобы они могли получать те же самые 226 долларов всего за 30 часов работы, почасовая ставка оплаты должна возрасти в среднем более чем на 7.53 доллара.

Каковы будут последствия реализации такого плана? Первое и наиболее очевидное последствие будет заключаться в росте издержек производства: теперь «занятость» оплачивают предприятия. Если мы допустим, что при 40-часовой рабочей неделе рабочие получали менее уровня производственных издержек, цен и возможных прибылей, то тогда они имеют возможность оплаты труда по возросшей почасовой ставке без сокращения продолжительности рабочей недели. То есть, другими словами, они могли бы работать такое же количество часов и получать каждую неделю заработную плату, возросшую на одну треть, вместо получения той же самой заработной платы за рабочую неделю, меньшую на одну треть. Но если они уже получали максимально возможную заработную плату при имеющемся уровне производственных издержек и цен (и сама по себе безработица, с которой они пытаются бороться, была признаком того, что они уже получают даже больше этого уровня — и кто-то остаётся не у дел), то тогда возрастание производственных издержек в результате роста заработной платы превысит тот уровень, который текущее состояние производства могло бы выдержать.

В таких условиях результатом роста заработной платы будет не меньшая, а наоборот — намного бóльшая, чем ранее, безработица. Как наименее эффективные фирмы будут выброшены из бизнеса, так и наименее квалифицированные рабочие потеряют свою работу. Производство сократится по всему циклу. Более высокие издержки производства и недостаточное предложение товаров при неизменном спросе на них будут вести к росту цен, и, следовательно, рабочие смогут купить меньше на ту же самую зарплату. С другой стороны, возросшая безработица снизит спрос и таким образом будет способствовать снижению цен на некоторые «ненужные» товары, которые вообще перестанут продаваться, так как «никто их не хочет». И если при этом будет проводиться политика денежной инфляции (при которой цены будут подняты настолько, чтобы можно было выплачивать повышенную почасовую ставку), то инфляция лишь скроет сокращение действительного уровня доходов: сами деньги потеряют свою покупательную способность. Так что инфляция ещё уменьшит количество продаваемых товаров.

Все подобные схемы «расширения занятости» основываются на том же виде заблуждения, которое мы уже рассматривали: люди думают только о занятости, которой они могут обеспечить отдельных людей, но не видят, каким будет воздействие на всех в долгосрочной перспективе.

Эти схемы «расширения занятости» основываются также на допущении, что объём необходимых работ чем-то ограничен. На самом деле, пока имеются неудовлетворённые потребности или желания человека, не могут существовать ограничения в необходимых объёмах работ, способствующих их удовлетворению.

Глава IX. Сокращение армии и бюрократов

Когда после великой войны намечается демобилизация вооружённых сил, всегда возникает сильное беспокойство: а хватит ли всем рабочих мест? Не станут ли бывшие военные безработными? И это понятно, поскольку после разоружения миллионов людей частному бизнесу требуется какое-то время, чтобы вновь принять их на работу, хотя в прошлом, до войны, этот процесс шёл на удивление быстро. Страх возможной безработицы возникает потому, что люди видят лишь одну сторону процесса.

Они видят бывших солдат, появляющихся на рынке труда. Откуда возьмется «покупательная способность», чтобы обеспечить их занятость? Если мы допускаем, что государственный бюджет является сбалансированным, то тогда ответ прост. Правительство прекращает финансирование армии. Налогоплательщикам будет разрешено оставить себе средства, которые ранее изымались у них в виде налога на финансирование солдат. Следовательно, у них появятся дополнительные средства для покупки товаров. Другими словами, гражданский спрос возрастёт, а это обеспечит занятость.

Если же армия финансировалась за счёт несбалансированного бюджета, то есть за счёт правительственных заимствований, то дело приняло бы несколько иной оборот. Но это влечёт за собой рассмотрение другого вопроса — последствия финансирования бюджетного дефицита, который может быть и не связан с военными расходами. Мы рассмотрим этот вопрос в одной из следующих глав.

Безработица не наступит и ещё по одной причине: солдаты, ранее финансировавшиеся гражданским населением, не становятся просто одной частью гражданского населения, поддерживаемой другой частью гражданского населения. Они становятся гражданским населением, вышедшим на работу и самостоятельно поддерживающим себя. Как только военные стали не нужны для обороны, их удержание в армии становится пустой тратой денег: они оказываются непродуктивной частью населения, а налогоплательщики, взамен их финансирования, не получают ничего. Но если налогоплательщики передают бывшим солдатам те же самые средства в обмен на товары и услуги, ими производимые, то занятость не меняется, а совокупный национальный продукт увеличивается.

Те же самые доводы справедливы и по отношению к правительственным служащим, когда их численность становится чрезмерной, а предоставляемые ими услуги — ничтожными. Но когда бы ни предпринимались попытки сократить число чиновников, каждый раз поднимаются крики: «Да разве можно лишить покупательной способности этих служащих! Пойдёте ли вы на ущемление интересов землевладельцев и торговцев, зависящих от этой покупательной способности!». Если вы против чиновников, то вы подрываете национальный доход и способствуете порождению или усилению депрессии!

Ошибка порождается тем, что рассматривается воздействие сокращения только на увольняемых чиновников и конкретно зависимых от них торговцев. Не принимается во внимание то, что в этом случае налогоплательщикам будет позволено сохранить средства, которые ранее шли на финансирование чиновников. Забывается и то, что доход налогоплательщиков и их покупательная способность увеличивается в той же степени, в какой сокращается доход и покупательная способность бывших чиновников. Если конкретные владельцы магазинов, бизнес которых держался на них, разоряются, то в других местах владельцы магазинов увеличивают свои доходы — по меньшей мере, на столько же.

Но только этим вопрос не исчерпывается. Страна будет не просто богаче без ненужных чиновников — страна станет намного богаче, ибо чиновникам не останется ничего другого, кроме как выйти на работу в частном секторе! А дополнительная покупательная способность налогоплательщиков, как было показано на примерах выше, подтолкнёт этот процесс.

Я должен подчеркнуть ещё раз, что всё сказанное выше не относится к тем государственным чиновникам, чьи услуги действительно нужны. Нам необходимы полицейские, пожарные и спасатели, работники здравоохранения, судьи, представители законодательной и исполнительной ветвей власти. Они оказывают производительные услуги, столь же необходимые, как и услуги в частном секторе. И эти доводы подтверждают сказанное выше. Оправдание их существования заключается в полезности услуг, которые они предоставляют, а не в «покупательной способности», которой они обладают благодаря несению государственной службы.

Если довод о «покупательной способности» воспринимается так серьёзно, то с таким же успехом можно было бы говорить о «покупательной способности» рэкетира или грабителя. После того как он отобрал у вас деньги, у него стало больше покупательной способности. С её помощью он финансирует бары, рестораны, ночные клубы и работников сферы услуг. На каждую невыполненную работу, которую ранее обеспечивали ваши расходы, становится больше рабочих мест, которые обеспечивает он — в одном месте занятость стала больше, но в другом месте она на столько же стала меньше, и никакого блага для общества здесь нет.

Аналогично, налогоплательщики обеспечивают тем меньшую занятость в частном секторе, чем больше средств было передано чиновникам и обеспечило занятость в государственном секторе. Когда ваши деньги отбирает грабитель, вы ничего не получаете взамен. Когда ваши деньги забираются через налоги для финансирования бесполезных бюрократов, то хорошо ещё, если бюрократы окажутся всего-навсего беззаботными бездельниками. Однако в наши дни они скорее всего будут энергичными «реформаторами», препятствующими производству.

Когда более не находится никаких аргументов в поддержку сохранения на службе чиновников и военных, кроме того, что это сохраняет их покупательную способность, то это верный знак того, что пришло время избавляться от них.

Глава Х. Фетиш полной занятости

Экономической целью любого народа, как и любого индивида, является достижение как можно бóльших результатов при наименьших усилиях. Исторически, прогресс в экономике сводился к получению большего объёма продукции при использовании того же объёма труда. Ради этого люди начали укладывать грузы на спины мулов вместо своих собственных, изобрели колесо и повозку, железную дорогу и автомобиль. Ради этого люди использовали свои знания и смекалку, чтобы разработать сотни тысяч трудосберегающих машин.

Всё это настолько очевидно, что нет смысла повторять всё это ещё раз, если бы те, кто фабрикует и распространяет новые лозунги, не забывали историю. Целью является производство, а занятость, то есть отсутствие ненамеренного бездействия, становится побочным эффектом, или следствием развития производства.

Люди из первобытных племён ходят обнажёнными, питаются скудно, живут в лачугах, но не испытывают при этом страданий по поводу безработицы. Китай и Индия несравнимо беднее США, но основной источник их проблем — примитивные методы производства, а не безработица. Ничего нет легче, как обеспечить полную занятость, как только её отрывают от цели обеспечения полной производственной загрузки и принимают за цель саму по себе. Гитлер обеспечил полную занятость при помощи гигантской программы вооружения. Вторая мировая война обеспечила полную занятость во всех её странах-участницах. Рабский труд даёт полную занятость. Тюрьмы и каторжники в кандалах, скованные общей цепью, также имеют полную занятость.

Тем не менее, наши законодатели представляют в Конгресс законопроект «О полной занятости», а не законопроект «О полной производственной загрузке». Даже комитеты бизнесменов рекомендуют создать при президенте Комиссию по полной занятости, а не по полной производственной загрузке. Повсюду средства превращаются в цель, а сама цель забывается.

Заработная плата и занятость обсуждаются так, как если бы они не имели никакого отношения к производительности и выпуску продукции. Из допущения, что имеется только фиксированный объём работ, которые необходимо выполнить, делается вывод о том, что рабочая неделя продолжительностью 30 часов обеспечит бóльшую занятость, а поэтому является более предпочтительной в сравнении с 40-часовой рабочей неделей. Когда было создано Управлению по развитию строительных работ, администраторы, планировавшие проекты с максимальным использованием рабочей силы в отношении стоимости предстоящей работы (то есть, другими словами, с наименее эффективным использованием рабочей силы) рассматривались как благодетели.

Было бы намного лучше, если бы по мере развития производства часть населения поддерживалась бы в состоянии безработицы, так как обеспечение «полной занятости» столь многими формами искусственных схем ведёт к разрушению производства. Прогресс цивилизации заключается в сокращении занятости, а не в её росте.

Именно благодаря тому, что мы по нарастающей стали намного богаче как нация, мы смогли полностью избавиться от детского труда, устранить необходимость труда для многих из престарелых граждан, а также сделать необязательной работу для миллионов женщин. Намного меньшая часть населения США вынуждена трудиться, если сравнивать США, скажем, с Китаем. Соответственно, на повестке дня должен стоять вопрос не о том, сколько рабочих мест будет в Америке через десять лет, а о том, каким будет уровень нашей жизни.

Мы сможем правильно разобраться во всех наших концепциях, если сделаем основным вопросом не занятость, а увеличение и уменьшение производства.

Глава XI. Кого «защищают» таможенные тарифы?

Простое описание экономической политики правительств всех стран мира заставит (что проверено не раз) любого серьёзного студента, изучающего экономику, вскинуть руки в отчаянии. Он вполне может спросить о том, какой же смысл обсуждать усовершенствования и достижения экономической теории, если наиболее популярные мысли и реальная политика правительств ещё даже не дошли до уровня Адама Смита? Ибо современные тарифы и торговая политика столь же плохи, как имевшиеся в XVII и XVIII веках — и даже несравненно хуже.

Со времени опубликования книги «Благосостояние народов» прошло уже более двух столетий, доводы в пользу свободной торговли излагались тысячи раз, но никогда этого не удавалось сделать с большей простотой, прямотой и убедительностью, чем это было изложено в самой книге. Смит обосновал свои доводы на одном главном утверждении: «В любой стране интересам большинства населения всегда соответствует и должно соответствовать приобретение товара по его минимальной цене».

«Это утверждение является настолько очевидным, — продолжает Смит, — что будет нелепым предпринимать какие-либо усилия для его доказательства; никогда оно не было бы поставлено под вопрос, если бы не софистика торговцев и производителей, сбивающая с толку здравый смысл человечества».

«Принцип поведения любого благоразумного главы семейства таков: никогда не производить дома то, что будет дороже сделать самому, чем приобрести. Портной не пытается самостоятельно делать обувь, а покупает её у сапожника. Сапожник не пытается шить одежду, он обращается к портному. Фермер не пытается делать ни того, ни другого, а нанимает ремесленников. Каждый из них находит в своих интересах использовать свой промысел таким образом, чтобы иметь некоторое преимущество по отношению к соседям и покупать при помощи части своей продукции или, что то же самое, за часть своей продукции в ценовом выражении, всё то, что ему необходимо. То, что является благоразумным в отношении каждой семьи, редко бывает глупостью в масштабах великого королевства».

Что же привёло людей к предположению, что то, что является благоразумным для отдельной семьи, может оказаться глупостью применительно к великому королевству? Это была целая сеть ошибок, из которой человечество до сих пор не может выбраться. И главной из них была ошибка, которой посвящена эта книга. Она заключалась в рассмотрении лишь непосредственного воздействия тарифа на отдельные группы и игнорировании его долгосрочного воздействия на всех остальных.

2

Американский производитель шерстяных свитеров идёт в Конгресс или Государственный департамент и сообщает в соответствующем комитете или соответствующим ответственным работникам, что произойдёт Национальная Катастрофа, если они отменят или снизят тариф на свитеры, произведённые в Англии. Сейчас он продаёт их по цене 30 долларов за штуку, но английские производители могли бы продавать свитеры такого же качества по 25 долларов. Поэтому, чтобы ему не разориться, необходима пошлина в размере 5 долларов. Естественно, он думает не о себе, а о тысячах мужчин и женщин, которые у него работают, и о тех людях, которым их расходы обеспечивают занятость. Стоит только лишить их работы, и пойдет цепная реакция растущей безработицы и падения покупательной способности. И если этому предпринимателю удастся доказать, что при отмене или снижении тарифа он действительно лишится своего дела, его аргументация против таких действий будет рассматриваться Конгрессом как решающая для принятия решения.

В данном случае природа ошибки обусловлена тем, что рассматривается только этот конкретный производитель и его рабочие, или только американские производители свитеров. Учитываются только те результаты, которые видны сразу же, и упускаются из виду те, которые не видны.

Мы намеренно избрали из имеющихся самый неблагоприятный пример с точки зрения отмены тарифа. Мы не приводили доводы в пользу введения нового тарифа с целью защиты новой отрасли промышленности: речь идёт о сохранении тарифа, который способствовал появлению отрасли промышленности и не может быть отменён без последствий для этой отрасли промышленности.

И всё же тариф отменён. Производитель выходит из бизнеса, тысяча рабочих теряет работу, несут ущерб все постоянные заказчики! Это непосредственный результат, лежащий на поверхности. Но существует и множество других результатов — и некоторые из них мы могли бы увидеть. Теперь свитеры, стоившие в розницу по 30 долларов за штуку, можно приобрести за 25 долларов. Потребители имеют возможность приобретать свитеры такого же качества дешевле, а по той же цене — ещё лучшего качества. Если они покупают свитер такого же качества, то теперь они не только получают свитер, но вдобавок к этому у них остаётся 5 долларов, чего не было бы при ранее существовавших условиях. Приобретая импортный свитер за 25 долларов, покупатели способствуют занятости в свитерной промышленности Англии. Пятью оставшимися долларами они помогают занятости в любых других отраслях промышленности Соединенных Штатов.

На этом результаты не заканчиваются. Покупая английские свитеры, они обеспечивают англичан долларами, на которые те могут покупать товары в США. Это фактически (если проигнорировать такие варианты, как «более выгодные» обменные курсы, займы, кредиты и т.д.) оказывается наилучшим способом для англичан использовать доллары. Поскольку мы позволили англичанам продать нам больше, теперь они могут купить у нас больше. И они будут покупать у нас больше, чтобы их долларовые активы не оставались без использования! Таким образом, позволяя больший импорт английских товаров, мы поддерживаем экспорт американских товаров. И хотя теперь меньше людей занято в американской свитерной отрасли, но больше людей занято (причём с гораздо большей производительностью) в других отраслях — скажем, в сфере производства стиральных машин и самолётов. Занятость в Англии повысилась, занятость в Америке не снизилась, общее производство в Америке и Англии возросло. И в каждой стране люди выполняют ту работу, которая получается у них лучше всего — вместо того, чтобы вынужденно заниматься непроизводительной деятельностью.

3

А теперь давайте рассмотрим тот же вопрос в других условиях. Предположим, что тариф на трикотажные изделия иностранного производства отсутствовал, что американцы привыкли приобретать импортные свитеры беспошлинно, и был выдвинут довод в пользу того, что введением пятидолларовой пошлины на ввозимые свитеры мы могли бы «создать» свитерную промышленность. Достаточно ли для этого запретить иностранцам их ввозить?

На этой стадии рассуждения в этом доводе нет ничего логически неверного. При помощи такого средства стоимость английских свитеров для американского потребителя может быть сделана настолько высокой, что американские промышленники сочли бы выгодным заняться новым бизнесом. Но при этом американские потребители были бы вынуждены субсидировать отечественного производителя. С каждого американского свитера они были бы вынуждены платить налог в размере 5 долларов, который собирался бы с них через более высокую цену новой свитерной отраслью.

Американцы, никогда не работавшие ранее в свитерной отрасли, будут заняты в ней. До этого момента — всё верно. Но общая занятость при этом не возрастёт. Американскому потребителю придётся платить за свитер такого же качества на 5 долларов больше — и именно на эту сумму у него останется меньше денег, которые он мог бы потратить на что-то ещё. Ему придётся сократить свои расходы на 5 долларов. Для того, чтобы одна отрасль могла появиться и вырасти, сотни других будут сокращаться. Для того, чтобы 50 тысяч человек могли быть заняты в производстве шерстяных свитеров, на столько же человек меньше должно быть занято в других отраслях.

Новая отрасль будет у всех на виду. Число занятых в ней, объём инвестированного капитала, рыночная ценность её продукции, выраженная в долларах, могут быть легко подсчитаны. Соседи смогут видеть, как рабочие каждый день идут на работу и возвращаются с фабрики, производящей свитеры. Результаты будут очевидными и прямыми. Сокращение сотни других отраслей, потерю 50 тысяч рабочих мест где-то ещё будет не так просто обнаружить. Даже самые искусные статистики не смогут определить точно, кто попал под сокращение рабочих мест в других отраслях — а точнее, сколько мужчин и женщин было освобождено от работы в каждой отдельной отрасли, какой объём бизнеса был потерян в каждой отдельной отрасли… и всё это ради того, чтобы потребители платили больше за приобретаемые свитеры? Потери, распылённые по всем другим сферам производственной активности в стране, будут сравнительно незначительны для каждой из них. Невозможно точно определить, на что каждый потребитель потратил бы свои дополнительные 5 долларов, если бы ему предоставили возможность их сохранить. Подавляющее большинство людей, скорее всего, поверит в то, что новая отрасль обошлась им бесплатно.

4

Обратим внимание ещё и на то, что новый тариф на свитеры не поднял бы заработную плату в Америке. Разумеется, он дал бы американцам возможность работать в новой отрасли, имея практически средний уровень американской заработной платы (для рабочих такой квалификации), вместо того, чтобы конкурировать в этой отрасли с британским уровнем заработной платы. Но в целом, в результате введения этой пошлины не произошло бы роста заработной платы в Америке, ибо, как мы видели, в итоге не возрастёт количество имеющихся рабочих мест, не появится спрос новые на товары и не повысится производительность труда. Фактически в результате введения тарифа производительность труда снизится.

Это приводит нас к ещё одному последствию тарифного барьера. Не только все зримые выгоды от его внедрения компенсируются менее очевидными (но от этого ничуть не менее реальными) убытками. Он приводит в итоге к чистым убыткам для страны. Вопреки продолжающейся веками заинтересованной пропаганде и чистым заблуждениям, тариф сокращает американский уровень заработной платы.

Давайте рассмотрим более подробно, как это происходит. Мы уже видели, что потребитель, платя больше за защищённый тарифом товар, имеет ровно на столько же меньше, чтобы покупать другие товары. Тариф не даёт выгоды для промышленности в целом. В результате искусственного барьера, воздвигнутого против товаров иностранного производства, американский труд оплачивается по меньшим ставкам, а капитал и земля используются менее производительно. Средняя производительность американского труда и капитала снижается.

Если посмотреть на это с точки зрения потребителя, то мы обнаружим, что он может меньше приобрести на свои деньги. Из-за того, что он платит больше за защищённые тарифами товары, он может меньше купить других товаров. В среднем, его покупательная способность снижается. Итоговое воздействие тарифов проявится либо в снижении заработной платы в денежном выражении, либо в росте цен на товары. Но совершенно очевидно, что тариф, хоть он и мог бы вызвать рост заработной платы в некоторых отраслях, начнёт в итоге сокращать реальные заработные платы — просто потому, что он заставляет платить больше.

Лишь умы, испорченные поколениями запутывающей пропаганды, могут рассматривать данный вывод как парадоксальный. Какого ещё результата можно ожидать от политики намеренно наименее эффективного использования ресурсов капитала и рабочей силы? Какой ещё результат можно ожидать от намеренно воздвигаемых искусственных препятствий на пути торговли и транспортных перевозок?

Возведение тарифа по своему эффекту подобно возведению стены. Показательно то, что протекционисты традиционно используют военную терминологию. Они говорят об «отражении вторжения» иностранной продукции — а средства, предлагаемые ими в фискальной сфере, подобны используемым на поле сражений. Возводимые с целью отражения этого «вторжения» тарифные барьеры подобны противотанковым ловушкам, траншеям и проволочным заграждениям, сооружённым для отражения или замедления предпринимаемого иностранной армией вторжения.

И подобно тому, как иностранная армия начинает использовать более дорогие средства для преодоления препятствий (более мощные танки, миноискатели, инженерные подразделения для обеспечения проходов в проволочных заграждениях, определения брода и возведения мостов), так и для преодоления тарифных препятствий начинают использоваться более дорогие и эффективные транспортные средства. Производители пытаются сократить стоимость перевозок между Англией и Америкой, Канадой и Соединенными Штатами, разрабатывая более быстрые самолёты и корабли, лучшие локомотивы и грузовики — но их немедленно встречают тарифами и заграждениями. Как только транспортировка становится на доллар дешевле, страна немедленно увеличивает тариф на два доллара, чтобы не допустить появления «вражеских» товаров.

5

Тарифы могут быть рассмотрены и как средство выигрыша производителя за счёт потребителя. Те, кто поддерживает тариф, имеют в виду лишь интересы производителей, сразу же выигрывающих от введения отдельных пошлин. Они забывают об интересах потребителей, которые сразу же нарушаются из-за вынужденных выплат этих пошлин. Но было бы неверным рассматривать тему тарифа как конфликт между интересами производителей в целом и интересов потребителей в целом. Это верно, что тариф бьет по всем потребителям как таковым, но ошибочно то, что от него выигрывают все производители как таковые. Наоборот, как мы только что видели, он помогает защищённым производителям за счёт всех остальных американских производителей. Проигрывают в том числе и те производители, которые имеют сравнительно большой потенциальный экспортный рынок.

Этот последний пункт будет понятнее, если мы приведём следующий пример. Предположим, мы делаем тарифные барьеры настолько высокими, что они становятся абсолютно запретительными, вследствие чего вовсе прекращаются поступления каких бы то ни было импортных товаров. Допустим, в результате этого цена на свитеры в Америке возрастает на 5 долларов, и пусть американские потребители, заплатившие на 5 долларов больше за свитер, тратят в среднем на 5 центов меньше на каждую из остальных 100 американских отраслей. Казалось бы, это не слишком много… Но из-за полной изоляции американского рынка зарубежная промышленность не получит ни доллара и потому её способность покупать американские товары исчезнет. Тариф нанесёт непоправимый ущерб экспортным отраслям. В первую очередь пострадают такие отрасли, как производители хлопка-сырца, меди, швейных машин, сельскохозяйственного оборудования, гражданских самолётов и т.д.

Каким бы ни был тариф, его воздействие заключается в изменении структуры американского производства. Он меняет занятость и относительный размер отраслей. Из-за него те отрасли, которые у нас сравнительно неэффективны, расширяются, а те, что сравнительно эффективны — сжимаются. Из-за него сокращается всё американское производство, так же, как и производство в других странах. Защищая от импорта, он разрушает экспорт. И в долгосрочной перспективе, несмотря на все доводы «за» и «против», каждый тариф ведёт к снижению реальной заработной платы.

6

Мы не будем отрицать, как это часто делали полные энтузиазма сторонники свободной торговли, выгодность пошлин и тарифов для определённых групп. Мы не будем делать вид, что снижение и отмена тарифов «поможет всем и не принесёт вреда никому». Чёткость и беспристрастность мышления вынуждают нас видеть и признавать правоту некоторых отраслей, представители которых утверждают, что отмена тарифа на их продукцию лишит их бизнеса и оставит их рабочих (по крайней мере, временно) без работы. А если их рабочие владели специализированной квалификацией, они могут остаться безработными надолго. Поэтому, определяя воздействие тарифов, как и в случае определения воздействия нового оборудования, мы должны стремиться учитывать все основные воздействия, как в краткосрочной, так и долгосрочной перспективе, на все группы.

В качестве послесловия к этой главе я должен добавить, что содержащиеся в ней аргументы не направлены против всех тарифов, включая пошлины, собираемые для поддержания жизнеспособности оборонных отраслей; не направлены они и против всех аргументов в пользу тарифов. Они направлены против ошибки, которая заключается в допущении, что тариф в итоге «обеспечивает занятость», «повышает заработную плату» или «защищает американский стандарт жизни». Никаких таких функций он не выполняет, а в отношении заработной платы и уровня жизни выполняет прямо противоположную функцию. А из-за барьеров со всех сторон снижается объём производства во всех странах.

Для нас нет необходимости изучать другие средства государственного вмешательства, такие, как ограничения на объёмы ввозимых товаров, занижение валютных курсов с целью поддержки экспортирующих отраслей, двусторонние соглашения между странами и тому подобное. Эти средства имеют в целом такое же воздействие, как и тарифы, а часто даже ещё худшее воздействие. Они представляют собой намного более сложные темы, но их итоговое воздействие можно определить, используя те же рассуждения, что и в отношении тарифных барьеров.

Глава ХII. Стремление к экспорту

Страх перед импортом присущ всем нациям, превосходит его лишь патологическое стремление к экспорту. Трудно найти что-нибудь более противоестественное. В долгосрочной перспективе импорт и экспорт взаимно уравновешиваются (рассматриваемые оба в широком смысле, включая такие «невидимые» позиции, как расходы туристов, расходы на морские перевозки и все другие позиции в платежном балансе страны). За громкими словами о защите производителей и проникновении на внешние рынки стоит обыкновенный товарооборот.

С одной стороны, чем больше товаров мы отправляем в другие страны, тем больше товаров мы можем ввезти. Экспорт оплачивает импорт, но верно и обратное. Чем больше у нас объём экспорта, тем больший объём импорта мы должны иметь, чтобы поддерживать его — если ожидается, что наши товары когда-то будут оплачены. Без импорта мы не можем позволить себе экспорт, поскольку у иностранцев не будет средств в долларах США, чтобы покупать наши товары. Так что чем меньше наш импорт, тем меньше будет их импорт — а вместе с ним и экспорт от нас. Так что как только мы принимаем решение сократить объём нашего импорта, мы по сути принимаем решение также сократить и объём нашего экспорта. А когда мы принимаем решение увеличить объём нашего экспорта, мы в сущности принимаем решение также и об увеличении нашего импорта.

Обоснование этого элементарно. Американский экспортёр продаёт свои товары британскому импортёру и получает платёж в английских фунтах стерлингов. Но он не может использовать английские фунты, чтобы выплатить заработную плату рабочим, купить жене одежду или приобрести билеты в театр: в США требуются доллары, чтобы платить на внутреннем рынке, а долларов у него нет. Поэтому английские фунты будут бесполезны для него, пока он не использует их сам — но на что? Наиболее выгодной будет сделка с английским экспортёром и продажа ввозимых товаров на местном рынке за доллары США. Он мог бы продать свои фунты стерлингов за доллары, обменяв одну валюту на другую — но кто у него их купит? Британские фунты в США могут быть нужны только другому американскому импортёру, планирующему использовать их для приобретения английских товаров. То есть, купив у нас товар, английские производители подталкивают нас к тому, чтобы мы покупали товары у них. Что бы ни предпринимал держатель британских фунтов в США, он не получит доллары до тех пор, пока американский экспорт не будет оплачен равным объёмом американского импорта из Англии.

Нет никакого смысла обсуждать технические детали всего этого: их можно найти в любом учебнике по международным отношениям. В этом нет никаких особых таинств, да и в сущности в этом нет практически никаких различий по сравнению с расчётами при внутренней торговле. Каждый из нас, желая что-то купить, должен вначале что-то продать, даже если для большинства из нас речь идёт скорее об услугах, чем о товарах. Внутренняя торговля в основе своей осуществляется путём обмена чеками, «билетами Центрального Банка» и другими формами требований друг к другу. И за всем этим стоит обыкновенный товарооборот.

Надо отметить, что при международном золотом стандарте при несбалансированности импорта и экспорта этот вопрос нередко регулируется отгрузками золота. Но его в такой же мере можно регулировать отгрузками хлопка, стали, вина, парфюмерии или любого другого товара. Основное различие заключается в том, что пока существует золотой стандарт, спрос на золото является бесконечно растяжимым во времени — золото принимается в качестве международных денег и его можно хранить сколь угодно долго. Ни одно государство не воздвигает искусственных препятствий на получение золота, по сравнению с барьерами на получении всего остального (нежелание вывозить золото — отдельная история).

Но те же самые люди, сохраняющие ясный и здравый ум, когда вопрос касается внутренней торговли, как только речь заходит о внешней торговле, могут стать невообразимо бестолковыми. В этой области они могут с самым серьёзным видом защищать или уступать в принципах, которые сочли бы безумием применительно к своему бизнесу. Типичным примером этого является убеждённость в том, что правительство обязано предоставлять долларовые займы другим странам для наращивания экспорта из США, вне зависимости от реальности возврата этих денег. Должно быть сразу же понятно, что если мы предоставляем займы иностранным государствам «чтобы они могли покупать наши товары» и эти займы не возвращаются, то мы попросту отдаём им товары даром.

Никто не будет оспаривать это утверждение, когда оно применяется в частном порядке. Если автомобильная компания предоставляет займ частному лицу в размере 5000 долларов на покупку автомобиля и займ не возвращается, то автомобильная компания не становится богаче от того, что автомобиль был «продан». Она просто дарит автомобиль хорошему человеку. Если себестоимость производства автомобиля составляет 4000 долларов и лишь половина займа возвращается, в этом случае компания теряет 1500 долларов.

Если эти расчёты верны для к частной компании, то почему же тогда явно разумные люди сбиваются с толку, когда речь идёт о торговле на уровне государства? Причина в том, что в последнем случае сделку необходимо отслеживать более тщательно. Одна группа действительно может получить прибыль, тогда как остальные получат убытки.

Верно, например, что компании работающие на экспорт, в результате займов другим странам получат прибыль. Но займы даёт государство, и убытки от правительственного кредитования в конечном итоге будут выплачены через повышенные налоги, взимаемые с каждого. Так что на каждый дополнительный доллар, появляющийся у иностранных покупателей для приобретения американских товаров, у внутренних покупателей в конечном итоге будет на доллар меньше — и тоже для приобретения американских товаров. Предприятиям, работающим на внутреннем рынке, будет нанесен ущерб в такой же степени, в какой для экспортной деятельности появится выгода.

В равной степени неразумно и стимулирование экспорта субсидиями, подарками и уступками другим государствам. Экспортная субсидия — ещё более наглядный пример предоставления иностранцам товаров «за просто так», поскольку они продаются по цене ниже их себестоимости. Так пытаются разбогатеть, раздавая вещи даром.

Несмотря на всё это, правительство Соединенных Штатов в течение многих лет было вовлечено в реализацию программы оказания «экономической помощи» иностранным государствам, бóльшая часть которой состояла из прямых подарков (правительство — правительству) и скидок на многие миллионов долларов. Здесь нас интересует лишь один аспект этой программы — наивная вера многих из её спонсоров в то, что это разумный или даже необходимый метод «наращивания экспорта», благодаря которому поддерживается процветание и занятость в США. Ни одна нация не может стать богатой, раздавая вещи даром. Истину скрывает то, что напрямую отдаются не сами экспортные товары, а деньги, на которые они закупаются. Таким образом, отдельные экспортёры наживаются на государственных потерях (если их прибыль от экспорта больше той доли налогов, которые они выплачивают на эту программу).

И вновь мы встречаемся с ещё одним проявлением ошибки, при которой учитывается только непосредственное воздействие политики на некую отдельную группу, и людям не хватает терпения и разума, чтобы проследить долгосрочные последствия той же политики на всех.

Если мы выясним долгосрочные последствия для каждого, то придём к выводу, прямо противоположному доктрине, доминирующей в представлениях большинства правительственных деятелей на протяжении столетий. Он заключается в том, на что столь чётко указывал Джон Стюарт Милль: реальная прибыль от внешней торговли для любой страны заключается не в её экспорте, а в импорте. Только при наличии развитого импорта потребители могут приобретать товары зарубежного производства по более низкой цене, чем товары отечественного производства, или могут купить товары, которые отечественные производители не выпускают. Единственная причина, побуждающая страну вообще что-то экспортировать — это необходимость оплачивать свой импорт.

Глава XIII. Паритетные цены

Та же история вполне может относиться и к идее «паритетных» цен на сельскохозяйственную продукцию. Я не помню день, когда она впервые появилась, оформленная в виде законодательного акта, но с началом Нового курса в 1933 году она стала принципом внутренней политики США, воплощённым в законе. Год шёл за годом, абсурдные последствия воплощения этой идеи становились очевидными, но их также оформляли в законодательном порядке.

Аргумент в поддержку паритетных цен заключается в следующем. Сельское хозяйство — основополагающая и важнейшая среди отраслей. Его необходимо сохранять любой ценой, ибо процветание каждого зависит от процветания фермера: если у последнего не будет покупательной способности для приобретения промышленной продукции, промышленность зачахнет. В 1929 году цены на сельскохозяйственную продукцию резко упали, тогда как на промышленную продукцию они снизились в меньшей мере. В результате этого фермеры перестали покупать промышленную продукцию и депрессия распространялась всё дальше и дальше. Почему бы не привести цены на фермерскую продукцию к паритету с ценами на товары, приобретаемые фермерами? Такой паритет существовал с 1909 по 1914 год, в период процветания фермеров. Утверждалось, что те же ценовые отношения должны быть восстановлены и после 1929 года.

Рассмотрение всех нелепостей, скрытых в этом правдоподобном утверждении, заняло бы у нас слишком много времени и увело бы далеко в сторону от основной темы. Нет никаких здравых оснований для того, чтобы брать определённые ценовые отношения, существовавшие в конкретный год или период, и расценивать их как неизбежно более «правильные», чем действующие в любое другое время. Период с 1909 по 1914 год, как основа для паритета, не был выбран случайно. С точки зрения относительных цен, это был один из самых благоприятных периодов для сельского хозяйства США за всю историю. Но даже если те цены и были «нормальными» в своё время, нет никаких оснований полагать, что они должны сохраняться и по прошествии многих лет. За этот срок произошли огромные перемены в условиях производства и спроса.

Если бы в этой идее была хоть какая-то логика или искренность, она была бы универсально применима. Если ценовые соотношения между сельскохозяйственной и промышленной продукцией за период с августа 1909 по июль 1914 года были «правильными» и их надо поддерживать постоянно, то почему бы тогда не поддерживать постоянно ценовые соотношения всех товаров в США? В первом издании этой книги, вышедшем в 1946 году, я использовал следующие данные, иллюстрирующие ту абсурдность, к которой привёло бы следование этому принципу:

Шестицилиндровый туристический автомобиль «Шевроле» в 1912 году стоил 2150 долларов. Несравнимо улучшенный шестицилиндровый седан «Шевроле» в 1942 году стоил 907 долларов, однако при сопоставлении этой цены на основе «паритета» с ценами на сельскохозяйственную продукцию этот автомобиль должен был бы стоить 3270 долларов.

Цена за фунт алюминия с 1909 по 1913 год включительно составляла в среднем 22.5 цента. В 1946 году она равнялась 14 центам, но при «паритете» она должна была бы составить 41 цент.

Сложно, да и спорно было бы пытаться доказать, что эти цены «верны» в сегодняшних условиях, учитывая не только сильную инфляцию в период с 1946 по 1978 год (потребительские цены выросли более чем в 3 раза), но и качественные различия этих двух автомобилей. Изменились и производственные технологии, и технологии добычи сырья и производства сельскохозяйственной продукции. После приведённого выше сравнения в издании этой книги 1946 года я привлёк внимание читателя к тому факту, что рост производительности труда вызвал снижение цен на зерно и хлопок. Я приводил следующую цитату: «На некоторых крупных фермах, которые были полностью механизированы и где используются линии поточного производства, требуется от 1/3 до 1/5 использовавшегося ранее труда, чтобы обеспечивать такой же объём выработки, какой существовал несколько лет назад» [007]. Всё это игнорируется защитниками «паритетных» цен.

Как нетрудно догадаться, этот экономический план вовсе не проникнут заботой об интересах общества, а является средством субсидирования фермеров. Когда цены на сельскохозяйственную продукцию становятся выше паритета, со стороны фермерского блока в Конгрессе никогда не раздаются требования снизить цены до уровня паритета или вернуть государству из выданных ранее субсидий сумму в размере превышения. «Выравнивание цен» действует только в одном направлении.

2

Опуская все эти соображения, вернёмся к главной ошибке, которая нас интересует. Довод заключается в том, что если фермер продаёт свою продукцию по более высоким ценам, то он может приобретать больше промышленных товаров, а следовательно, делать промышленность процветающей и обеспечивать занятость. Иногда это действительно так, но всё зависит от того, какова природа высоких цен. Если они являются результатом общего оживления экономики, если они следуют за расширением объёмов промышленного производства (а не за счёт инфляции или государственного вмешательства), то они действительно могут означать процветание как для фермеров, так и для всех остальных. Но перед нами — завышение цен на фермерскую продукцию в результате правительственного вмешательства под предлогом того, что «сейчас трудные времена».

Вмешательство может осуществляться несколькими способами. Более высокие цены могут быть установлены волевым решением, что маловероятно. Или они могут быть вызваны готовностью правительства осуществлять закупки всей фермерской продукции, предлагаемой по паритетным ценам. Либо же, правительство предоставляет фермерам средства для того, чтобы они не выходили на рынок со своим урожаем, пока не установятся более высокие цены. Или они могут быть вызваны вводимыми правительством ограничениями на размер урожая. Для нас это не столь важно. Пока мы просто допустим, что каким-то способом был достигнут рост цен.

Итак, фермеры получают более высокую цену за свой урожай. Несмотря на сокращение объёмов производства, их «покупательная способность» при этом возрастает. На какое-то время они становятся более преуспевающими и покупают больше промышленной продукции. Это то, что видно.

Но существует и другое следствие, не менее неизбежное. Предположим, что пшеница, которая продавалась бы по 2.5 доллара за бушель, теперь продаётся по 3.5 доллара. Фермер с каждого бушеля получает на один доллар больше. Но именно из-за этой перемены городской житель теперь платит на один доллар больше за тот же самый бушель пшеницы через возросшую цену хлеба. И если «покупательная способность» фермера возрастает на один доллар при приобретении промышленной продукции, то у городского рабочего она ровно на столько же снижается при приобретении любой другой продукции. По нетто-балансу в целом ничего не меняется. Предприятия ровно столько же теряют на городских продажах, сколько они приобретают на продажах в деревне.

Естественно, меняется сфера продаж. У производителей сельскохозяйственных инструментов и компаний, занимающихся их рассылкой по каталогам, дела идут лучше. Но в городских магазинах объём продаж снижается.

Но разрушительное действие твёрдых цен этим не ограничивается. Эта политика приводит не только к отсутствию чистой прибыли, но и к чистым убыткам. Она не означает лишь перемещение «покупательной способности» к фермерам от городских потребителей, она означает волевое сокращение производства фермерской продукции с целью повышения цен. В конце концов начинается физическое уничтожение того, что было произведено — как, например, сжигание кофе в Бразилии.

Выдвигаются предложения и о том, чтобы сгладить последствия, предоставив равную защиту каждому: как фермерам, так и покупателям их продукции. Но это неразрешимо и невозможно. Даже если мы предположим, что проблему можно решить технически — будет невозможно защищать или субсидировать каждого честно или равно. Нам придётся предоставить каждому одинаковый процент тарифной защиты или субсидии, и у нас никогда не будет уверенности в том, что каким-то группам мы не произвели выплаты дважды, а какие-то группы вообще пропустили.

Даже если бы нам удалось решить эту фантастическую задачу… кто выиграет от того, что все в равной степени субсидируют друг друга? В чём заключена выгода, когда каждый теряет через дополнительные налоги ровно столько же, сколько приобретает через субсидию или «защиту»?

Но мы можем решить этот вопрос довольно просто: прекратить действие и системы паритетных цен и системы протекционистских тарифов. Они ничего не выравнивают и ничего уравновешивают. «Взаимопомощь» лишь означает, что фермер А и промышленник В получают прибыль за счёт Забытого Человека С.

Глава XIV. Спасение отрасли «икс»

Все кулуары Конгресса заполнены руководителями отрасли «икс». Отрасль «икс» больна. Отрасль «икс» умирает. Ей даже не нужны деньги. Спасти её могут только таможенные пошлины, справедливые цены и субсидии. Если позволить ей умереть, то рабочие будут выброшены на улицу, обслуживающие их квартировладельцы, бакалейщики, мясники, магазины одежды и местные кинотеатры разорятся, депрессия будет распространяться всё более широкими кругами… Но если отрасль «икс» при помощи быстрых действий Конгресса спасти — о, тогда! Она будет приобретать оборудование у других отраслей; больше людей будет занято; больше работы будет у мясников, пекарей и производителей неоновых вывесок. И всё более расширяющимися кругами будет распространяться Процветание!

Перед нами обобщённая форма случая, который мы только что рассматривали. В нём отраслью «икс» было сельское хозяйство. Но существует множество других отраслей «икс». Два наиболее примечательных примера: угольная и сереброплавильная отрасли. Конгресс, пытаясь спасти сереброплавильную отрасль, своими действиями нанёс неисчислимый ущерб. Казначейство США приобретало серебро по ценам, многократно превышающим рыночные, и складировало его в подвалах. Тех же самых политических целей можно было бы в равной степени и с меньшей степенью ущерба и издержек достичь, выплачивая прямую субсидию владельцам рудников или их рабочим, но Конгресс и налогоплательщики никогда не одобрили бы такого безумия. Поэтому его скрыли за обоснованием «ведущей роли серебра для благосостояния государства».

Для спасения угольной отрасли Конгресс принял акт Гаффи, в соответствии с которым владельцам угольных шахт запрещалось продавать продукцию ниже определённых минимальных цен, фиксировавшихся правительством. Впрочем, правительство очень быстро обнаружило (вследствие существования тысяч шахт, отгрузок в тысячи разных мест назначения железной дорогой, грузовиками, кораблями и баржами), что в Америке 350 тысяч разных цен на один и тот же уголь [008].

Иногда отрасли начинают защищать, исходя из интересов военно-промышленного комплекса. Может доказываться и то, что та или иная отрасль будет разрушена налогами или уровнем заработной платы, диспропорциональными в сравнении с другими отраслями, как в случае коммунальных предприятий, которые оказывают услуги населению по определённым тарифам и ставкам, что не позволяет им получать прибыль. Доводы в пользу спасения отрасли «икс» во всех случаях одни и те же: если позволить ей сократиться или погибнуть под воздействием свободной конкуренции (всегда называемой отраслевыми защитниками не иначе как «попустительской», «действующей по законам волчьей стаи», «перегрызающей горло»), то она потянет вниз за собой всю экономику, а вот если ей дать искусственно выжить, то она поможет всем остальным.

То, что мы сейчас обсуждаем, является ничем иным, как обобщённым случаем аргументации, приводимой в пользу паритетных цен на фермерскую продукцию или тарифной защиты для промышленных предприятий. И доводы против такой политики применимы, конечно же, не только к фермерской, но и к любой другой продукции — точно так же, как доводы, обнаруженные нами против тарифной защиты отдельной отрасли, относятся и к любым другим отраслям.

Помимо «справедливых цен» и тарифов, существуют и другие схемы для спасения отраслей «икс», и мы их кратко разберём. Первое: утверждается, что отрасль «перепродана» и необходимо сделать так, чтобы другие фирмы или компании не могли в неё проникнуть. Второе: доказывается, что правительству необходимо выкупить долги в отрасли «икс», разместить там государственные заказы или поддержать её прямыми субсидиями.

Но если отрасль «икс» действительно «перепродана» по сравнению с другими отраслями, то зачем ей запретительное законодательство, предотвращающее проникновение туда нового капитала и новых рабочих? Капитал не стремится в отрасли, где идёт отчаянная борьба на всё уменьшающемся жизненном пространстве. Инвесторы никогда в здравом уме не ищут предприятия с высокими рисками потерь и с минимальной отдачей. То же самое относится и к рабочим, когда у них есть какая-либо лучшая альтернатива: они не пойдут работать в отрасли, где заработные платы снижаются из-за отчаянного демпинга со стороны других рабочих, а перспективы занятости исчезают (в том числе и из-за отсутствия притока капитала). Нет никакого смысла в том, чтобы поддерживать отрасль «икс» — разве что для того, чтобы в очередной раз убедиться, что она начнёт выигрывать за счёт других отраслей.

Те же самые результаты последуют за любой попыткой спасти отрасль «икс» прямой раздачей денег из государственной казны. Налогоплательщики потеряют ровно столько же, сколько приобретут работники отрасли «икс». Также должно быть ясно и то, что другие отрасли потеряют как раз те деньги, которые отрасль «икс» получит. Они и оплатят налоги, собираемые для поддержки отрасли «икс», поскольку у потребителей, ранее покупавших что-либо в этих отраслях, станет меньше денег — а всё для того, чтобы отрасль «икс» стала больше.

Итогом субсидий окажется не только перераспределение богатства и сокращение других отраслей. В результате раздачи денег (не столь важно, каким способом) и капитал, и труд вымываются из отраслей, в которых они используются наиболее эффективно, в направлении отраслей, где они используются менее эффективно. Средний жизненный уровень становится ниже.

3

Подобные результаты по сути внутренне присущи любым доводам в пользу поддержки отрасли «икс». Идея о том, что при расширяющейся экономике все отрасли должны постоянно расти, по сути своей ошибочна. Чтобы новые отрасли могли расти, обычно требуется, чтобы некоторые старые отрасли прекратили своё существование. Этим они способствуют высвобождению необходимого капитала и рабочей силы для новых отраслей. Если бы мы хотели искусственно сохранить существование двухместных колясок с лошадьми, мы должны были бы замедлить развитие автомобильной отрасли. Но замедлить экономический и научный прогресс мы не смогли бы.

Однако именно это мы и пытаемся сделать, когда поддерживаем исчезающие отрасли, чтобы защитить квалифицированную рабочую силу и инвестированный в них капитал. Сколь бы ни казалось это кому-то парадоксальным, для здоровья экономики необходимо, чтобы умирающим отраслям было позволено прекратить своё существование, так же, как и растущим — позволено расти. В равной степени глупо сохранять устаревшие отрасли и методы производства, как и пытаться сдерживать появление новых методов производства. Более современные технологии должны заменять существующие технологии, как только становится очевидно, что те же потребности и желания можно удовлетворить лучшими средствами.

Глава XV. Как действует «система цен»

Аргументацию, приводимую в этой книге, можно соединить в следующем утверждении: для изучения воздействия любого экономического предложения мы должны выявить не только непосредственные результаты, но и результаты в долгосрочной перспективе; не только первичные, но и вторичные последствия, не только воздействие на какую-то отдельную группу, но и воздействие на всех. Недостаточно концентрировать внимание на каком-то отдельном моменте — изучать, например, лишь то, что происходит с одной отраслью, игнорируя то, что происходит в целом. Но именно из-за привычки размышлять об отдельной отрасли или процессе так, как будто он происходит на необитаемом острове, произрастают основные экономические ошибки.

На ошибке изоляции основана школа «производства для потребления, производства не ради прибыли» с её атакой на полагаемую порочной систему плавающих цен. «Проблема производства, — говорят последователи этой школы, — может быть решена путём статистических расчётов; учёные, эксперты по производительности, инженеры, технические специалисты давно решили её. Но мир управляется не инженерами, думающими только о производстве, а бизнесменами, цель у которых одна — прибыль. Бизнесмен будет производить любой товар, пока это будет выгодно, но если прибыль не будет получена, безнравственный бизнесмен прекратит производство, несмотря на то, что желающим купить товар он по-прежнему нужен. Правда, они не готовы платить за него, но…»

В этом воззрении содержится столь много ошибок, что их невозможно распутать сразу же. Но главная ошибка заключается в том, что здесь, как правило, рассматривается лишь одна отрасль, а если даже и несколько, то они рассматриваются так, как будто каждая из них существует автономно. В действительности же каждая из отраслей существует во взаимодействии со всеми остальными, и любое важное решение, принимаемое в ней, воздействует не только на неё, но и на решения, принимаемые в других отраслях.

Мы поймём это лучше, если разберёмся с одной небольшой проблемой, которую должен решить бизнес. Чтобы максимально упростить нашу задачу, представим себе проблему, которую требуется решить Робинзону Крузо, находящемуся на пустынном острове. Его потребности поначалу кажутся бесконечными. Он насквозь промокает от дождя, он дрожит от холода и страдает от голода и жажды. Ему нужно всё: питьевая вода, еда, крыша над головой, защита от хищников, огонь, места для отдыха. Он не может одновременно удовлетворить все эти потребности; у него нет времени, энергии и ресурсов. Он должен заняться наиболее актуальной потребностью. Больше всего, допустим, он страдает от жажды. Он выкапывает ямку в песке, чтобы собирать дождевую воду, и сооружает доморощенный сосуд. Однако, обеспечив себя небольшим количеством воды, он теперь должен заняться поисками пищи, а не усовершенствованием сооружённой конструкции. Он может попытаться ловить рыбу, но для этого ему нужен крючок с леской или сеть, и этим ему предстоит заняться. Но всё, что он делает, отодвигает или мешает ему заниматься чем-то тоже очень важным, но менее срочным. Он постоянно сталкивается с проблемой альтернативного применения своего времени и труда.

Шведской семье Робинзонов было бы проще решить эту проблему. Они могли применять на практике разделение и специализацию труда: отец охотится, мать готовит еду, дети собирают дрова. Но даже в семье невозможно позволить, чтобы один из её членов бесконечно выполнял бы одно и то же. Когда дети соберут вязанку дров, их никто не отправит в лес собрать ещё больше дров. Скоро, скажем, наступит время, когда одного из них надо будет направить за водой. Как и отдельный человек, семья постоянно стоит перед проблемой выбора наилучшего места и способа применения труда, и если у них есть ружья, рыболовные снасти, лодка, топоры, пилы и так далее, то перед ними стоит ещё больше альтернатив применения труда и капитала. И будет невообразимо глупо собиравшему дрова члену семьи жаловаться за обедом по поводу того, что вместе с братом они могли бы за день собрать ещё больше дров, если бы он не ловил рыбу, которую сейчас ест. На примере изолированного индивида или семьи становится очевидным, что каждый вид деятельности можно расширять лишь за счёт всех других видов деятельности.

Простые иллюстрации типа вышеприведённых иногда высмеивают, называя «экономикой Робинзона Крузо». И как обычно, высмеиванием часто занимаются те, кому эти знания больше всего нужны, те, кто не может понять этот конкретный принцип, показанный «на примерах» даже в самой простой форме, а также те, кто полностью забывает об этом принципе, приступая к анализу огромного по размерам и числу взаимосвязей экономического общества.

Обратим своё внимание на такое общество. Каким образом в нём решается проблема альтернативного применения труда и капитала, чтобы удовлетворить тысячи различных потребностей и насущных нужд? Как ни странно, она решается через систему цен. Каждый может сделать вывод о том, что делать, отслеживая себестоимость производства и цену продажи товара и подсчитывая вероятную прибыль.

Цены сдвигаются вверх и вниз под воздействием предложения и спроса — и они, в свою очередь, влияют на будущее предложение и спрос. Когда люди хотят купить какой-то товар, они предлагают за него более высокую цену, и это увеличивает прибыль производителей товара. Поскольку выпускать его выгоднее, чем другие, мощности, занятые его производством, расширяют, а само производство начинает привлекать большее число людей. Но возросшее предложение ведёт к снижению цены и нормы прибыли. Цена падает, и затем снова растёт. Так продолжается до тех пор, пока не будет выполнено одно из следующих условий:

1) предложение товара достигнет такой точки, что его цена упадёт до уровня, при котором прибыльность по этому товару окажется ниже, чем при производстве других товаров;
2) норма прибыли по этому товару станет меньше средней нормы прибыли по другим отраслям, из-за того, что с его производством связаны скрытые риски;
3) исчезнет спрос на этот товар и его производство начнёт приносить убытки.

Что бы ни случилось, некоторые производители выйдут из бизнеса. Происходящие при этом процессы будут внешне выглядеть так, как будто товар теперь производится только теми, кто работает с минимальными издержками. Предложение товара также упадёт, или, по меньшей мере, перестанет расти.

У некоторых наблюдателей эти процессы становятся источником веры в то, что цены «определяются» исключительно только издержками производства. Но, как было показано выше, они зависят ещё и от предложения и спроса, а спрос определяется тем, насколько необходим людям товар и сколько они готовы заплатить за него. Это верно, что предложение частично определяется издержками производства, но утверждать, что только издержки производства и влияют на цену — неверно. Цена зависит ещё и от соотношения спроса и предложения. Таким образом, ожидания предпринимателей относительно того, какими в будущем станут издержки производства товара и какой станет его цена, помогают им принимать решения о том, какой объём товара следует произвести. И может быть, какие-то товары им вообще не следует производить, так как их продажи в будущем принесут убытки.

Систему частных предприятий, таким образом, можно сравнить с тысячами машин, каждая из которых управляется своим оператором — и в то же самое время все эти машины и операторы, будучи связаны между собой и влияя друг на друга, действуют подобно одной большой машине. Многие, наверное, обращали внимание на имеющийся в паровом двигателе автоматический регулятор. Он обычно состоит из двух шаров или гирь, приводимых в движение центробежной силой. По мере того как скорость двигателя возрастает, эти шары отлетают от штока, к которому они прикреплены, и автоматически сужают или перекрывают дроссельный клапан, регулирующий выпуск пара, в результате чего работа двигателя замедляется. Но если двигатель работает слишком медленно, шары падают, раскрывая дроссельный клапан, что повышает скорость двигателя. Таким образом, любое отклонение от намеченной скорости немедленно приводит в действие силы, стремящиеся это исправить.

Похожим образом регулируется при системе конкурирующих частных производителей относительное предложение тысяч разных товаров. Когда люди покупают больше товаров, их совокупный спрос приводит к повышению цены. Это увеличивает прибыль производителей товаров и стимулирует их увеличить объём производства. Но это же ведёт к отказу производителей другого товара от продолжения его производства, и они начинают производить товар, обещающий им бóльшую прибыль. Таким образом, рост предложения этого товара сопровождается сокращением предложения некоторых других товаров. Цена этого товара начинает снижаться в сравнении с ценами на другие товары, и дальнейшее желание наращивать его производство пропадает. Аналогично, если спрос на какой-то товар исчезает и цена его продажи понижается, то снижается и прибыльность его производства — и вместе с тем сокращается и объём выпуска товара.

Итак, мы в любом случае получаем уменьшение объёмов производства некоторых товаров. Именно последнее обстоятельство возмущает тех, кто не понимает «системы цен» и осуждает её. Они обвиняют её в создании дефицита. Почему, возмущаются они, производители должны сворачивать производство обуви в тот момент, когда её производство становится невыгодным? Они могли бы производить обувь, используя «все возможности современного научно-технического прогресса». Система цен и частные предприятия, делают вывод философы «производства для потребления», ведут к дефициту и являются какой-то формой «неправильно работающей экономики».

Эти вопросы и выводы происходят от ошибки, заключающейся в рассмотрении одной отрасли изолированно от других, в восприятии одного дерева в отрыве от всего леса. До определённого момента, действительно, обувь производить необходимо. Но в равной степени необходимо шить пальто, рубашки, брюки, производить плуги, лопаты, строить заводы, мосты, дома и выращивать хлеб. И никакая философия и методология не могут заставить людей делать вещи, которые они не хотят делать — в том числе и потому, что их не хотят покупать. Найдётся не так уж много желающих производить горы лишней обуви только по той причине, что «есть такая возможность», в то время, как сотни других потребностей остаются неудовлетворёнными.

В уравновешенной экономике каждая отрасль расширяется только за счёт других отраслей, так как в любой момент движущие силы производства ограничены. Отрасль может расширяться только за счёт привлечения в неё рабочей силы и капиталов, которые в ином случае использовались бы в других отраслях. А когда она сокращается или перестаёт расширять объём производства, это не означает чистый спад в общем производстве. Сокращение обеспечивает расширение других отраслей. Поэтому неправильно делать вывод о том, что сокращение производства в одной отрасли ведёт к сокращению общего производства.

Любое действие, таким образом, сопровождается отказом от чего-то. А себестоимость производства можно определить как сумму тех вещей, от которых отказались. И это не только отдых и наслаждения, но и закупка сырья и даже развитие производства.

Для здоровья экономики необходимо, чтобы отмирающие отрасли могли бы прекращать своё существование, а развивающиеся расти, так как первые вбирают в себя труд и капитал, которые должны высвобождаться для растущих отраслей. И это именно система плавающих цен решает огромной сложности задачу немедленного определения того, какое количество товаров и услуг должно быть произведено — и она же решает задачу наилучшего применения труда и капитала. В воображении появляются запутанные математические уравнения, но они решаются почти автоматически системой цен, которые «просто случайны». Она решает их несравненно лучше, чем могла бы сделать любая группа бюрократов, даже если вооружить их новейшими счётными машинами. Рынок обеспечивает «голосование действием», когда каждый потребитель отдаёт свой голос (или даже дюжину голосов) за то, что он хочет — каждый день, каждый час, каждую минуту, каждую секунду… тогда как бюрократы решали бы эту проблему гораздо медленнее, и рассчитывая потребности потребителей не на основе того, что хотели бы сами потребители, а на основе того, что они посчитали для них «благом».

И хотя бюрократы не понимают системы рынка, он им мешает. Они всё пытаются усовершенствовать или исправить его, обычно в интересах какой-нибудь горестно причитающей группы пострадавших. Каковы результаты их вмешательства, мы уже знаем…

Глава XVI. Завышение товарных цен

Попытки удерживать цены на конкретные товары выше их рыночного курса проваливались столь часто, были столь разрушительны и сопровождались такими скандалами, что группы давления (а также бюрократы, на которых они оказывают давление) редко в открытую называют завышение цен своей целью. Заявляемые ими цели, особенно если последние предполагают правительственное вмешательство, выглядят обычно более правдоподобными.

«У нас нет намерения, — заявляют они, — поднимать цену на товар “икс” выше её естественного уровня. Это было бы несправедливо в отношении потребителей. Но мы обнаружили, — заявляют они, — что товар продаётся по цене, значительно ниже её естественного уровня. Вы же видите, что это так, раз производители не могут ничего заработать. И если мы не вмешаемся, они лишатся своего дела. Мы не можем себе позволить ждать действия так называемых рыночных сил, и ждать, пока они исправят ситуацию. Мы обязаны, — говорят они, — постоянно корректировать эти сильные, бессмысленные колебания цен».

Итак, «мы цены не завышем, мы их стабилизируем». Один из наиболее часто используемых приёмов — правительственные займы фермерам, чтобы они могли придержать свой товар и не выставляли его на продажу.

От Конгресса требуют предоставления таких займов, приводя доводы, которые большинству слушателей кажутся весьма правдоподобными. Весь фермерский урожай поступит на рынок как раз в период жатвы, а это именно то время, когда цены — самые низкие. Спекулянты воспользуются моментом, скупят весь урожай для себя и придержат его до времени высоких цен, когда продовольствие будет опять в дефиците. Но разве не фермеры должны пользоваться преимуществом более высоких цен?

Эта аргументация не подкрепляется ни теорией, ни практикой. Столь бранимые спекулянты не являются врагами фермеров, более того, они незаменимы для повышения их же благосостояния. Кто-то должен принимать на себя риски от плавающих цен на фермерскую продукцию: в наше время эти риски в основном и принимают спекулянты, а их прибыль — вознаграждение за риск.

В целом, чем более компетентно действуют спекулянты, тем больше они помогают фермерам. Ибо они обслуживают свои интересы настолько, насколько они способны предсказывать будущие цены. И чем точнее они их прогнозируют, тем менее сильными будут колебания цен.

Даже если бы фермерам пришлось бы поставить весь свой урожай пшеницы на рынок в течение одного месяца, цена в этот месяц не будет ниже, чем в любой другой. Поскольку спекулянты, узнав о действиях фермеров, в это время будут совершать наибольший объём закупок. Они будут покупать до тех пор, пока цена не достигнет уровня, при котором, с их точки зрения, исчезнет возможность получения прибыли в будущем. И если цена будет продолжать расти — они начнут продавать, как только увидят перспективу будущих убытков. Спекулянты не только не раскачивают рынок, но и сдерживают цены на товары в течение всего года.

Именно поэтому и существует профессиональный класс спекулянтов: они принимают на себя риски, освобождая от них фермеров и мельников. Последние могут выпустить в обращение контракты и отправить их на товарный рынок. Забрав деньги у спекулянтов и оставив им контракты, они оставят им и риски: спекулянты будут держать контракты, чтобы ко времени появления настоящих товаров переуступить их по более высоким ценам. Спекулянтам не нужен товар: они получают свою прибыль от изменения цен. Но раз фермеры и мельники ничем более не рискуют, то их прибыль будет зависеть от их квалификации и усердия в фермерстве или мельничестве, а не от рыночных колебаний.

Как показывает опыт, средняя цена на пшеницу и другие сельскохозяйственные культуры долгого хранения остаётся неизменной в течение всего года. В некоторые годы рост цен после сбора урожая оказывается недостаточным даже для того, чтобы оплатить складские расходы, и спекулянтам приходится субсидировать фермеров (это, конечно же, не входит в их планы).

Та же тенденция, как ни странно, относится и к предпринимателям: как класс, они иногда, вопреки своим планам, субсидируют потребителей. Во многих своих начинаниях они действуют, как участники лотереи, рассматриваемые в целом — и теряют деньги потому, что каждый из них надеется выиграть один из немногих призов. Аналогично, было подсчитано, что общая стоимость труда и капитала, выброшенных на разведку месторождений золота или нефти, иногда превосходит общую стоимость добытого золота или нефти.

Но дело выглядит иначе, когда в него вступает государство, либо само покупая фермерский урожай, либо предоставляя фермерам займ, чтобы те придержали товар. Это иногда осуществляется под предлогом поддержки «самых обычных зернохранилищ», как их называют. Но история цен и ежегодных переходящих остатков показывает, что эту функцию, как мы уже видели, прекрасно выполняют и обыкновенные товарные рынки. Когда в дело вступает правительство, то самые обычные зернохранилища становятся самыми политизированными зернохранилищами. Так как политики хотят обеспечить себе голоса фермеров, инициаторы такой политики или претворяющие её в жизнь бюрократы устанавливают «справедливую» цену на фермерскую продукцию выше рыночной цены. Это ведёт к снижению числа покупателей — и таким образом, самое обычное зернохранилище превращается в самое необычное зернохранилище. Чрезмерные запасы урожая переносятся на следующий год, и в дальнейшем продаются дешевле. Так что искусственное создание дефицита в этом году означает искусственный избыток в следующем году. И кому-то в итоге приходится платить за придерживание части урожая вне рынка.

Мы уйдём слишком далеко от рассматриваемой темы, если станем в деталях описывать, что происходит при применении таких программ. Достаточно вспомнить историю с ценами на хлопок в 50-е и 60-е годы [009]. Если кратко: вывоз хлопка был запрещён. Америка оставила на хранение урожай за целый год. Таким образом правительство стимулировало рост объёмов производства хлопка в других странах. В итоге цены начали падать из-за перепроизводства хлопка. И когда это стало известно, бюрократы отвечали, что это произошло из-за «действия рыночных сил».

И в краткосрочной, и в долгосрочной перспективе, политика предоставления кредитов приводит к уменьшению объёмов производства: вначале из-за сдерживания, затем из-за снижения цен. Потребители будут пользоваться товаром в меньшей степени, чем могли бы, если бы ограничений не было. А пока они будут вынуждены платить за него более высокую цену, у них будет меньше денег, чтобы покупать другие товары. «Правительственная поддержка» в одной области означает потери в других областях.

2

Сторонники ограничений говорят, что падение производства в любом случае происходит при рыночной экономике, и не всё ли равно, когда это произойдёт и с кем. Но, как мы видели в предыдущей главе, существует фундаментальное различие. В условиях конкурентной рыночной экономики с рынка уходят производители с высокой себестоимостью производства, и в данном случае это были бы наименее компетентные фермеры, а также те, у кого хуже оборудование и кто работает на худшей земле. Тогда наиболее умелым фермерам на лучшей земле не пришлось бы ограничивать объём выработки продукции — даже более того, они могли бы расширить объём производства. Потребители их товаров были бы обеспечены ими так же, как и ранее. А их расходы по другим направлениям обеспечили бы высокий уровень занятости в других сферах — в том числе и там, где бывшие малорентабельные фермеры нашли бы себе работу…

Но вмешательство государства ограничивает производство равномерно и повсеместно. Это означает, с одной стороны, что лучшим производителям с низкой себестоимостью не позволяется пускать в оборот весь объём произведённой ими продукции. А с другой стороны, это означает, что худшие производители с высокими затратами поддерживаются правительством и остаются в бизнесе. Малорентабельный производитель, искусственно удерживаемый в данной сфере производства, продолжает мешать более прибыльному производителю. Но он также продолжает мешать более прибыльному использованию земли, рабочей силы и капитала, будь они задействованы в другой сфере.

Случай, когда предпринимается попытка сохранять высокой цену на сельскохозяйственную продукцию и не вводятся никакие искусственные ограничения на объём производства, имеет ещё более разрушительные последствия. Товары продолжают накапливаться до тех пор, пока рынок не обрушится гораздо сильнее, чем если бы программу регулирования не применяли вообще. Или же производители, не охваченные программой ограничения, стимулируемые искусственным ростом цены, расширят производство в огромных масштабах. Так случилось с английской программой по каучуку и американской — по хлопку. В обоих случаях коллапс цен в итоге достиг небывалых размеров, чего никогда не произошло бы, не будь применена схема ограничений. План, так храбро стартовавший с целью «стабилизации» цен и условий, принёс несравненно бóльшую нестабильность.

Тем не менее, предлагаются меры даже по международному контролю над товарами. Нам говорят, что в этот раз планируется избежать всех допущенных ранее ошибок. В этот раз цены планируется фиксировать так, что они будут «справедливыми» не только для производителей, но и для потребителей. Все страны собираются согласовать, какими «должны быть» эти цены, и ни одна из них не будет необоснованной. Фиксированные цены будут включать в себя «справедливое распределение и потребление среди всех наций», и в итоге «мы придём к свободной международной торговле».

Что именно правительственные плановики подразумевают под «свободой торговли», я точно не знаю, но наверняка можно быть уверенным относительно того, что они не подразумевают. Они не подразумевают свободу для людей покупать и продавать, занимать и давать в долг по тем ценам или ставкам, по которым они хотят и когда считают наиболее прибыльным это делать. Они не подразумевают свободу для фермера выращивать урожай такого размера, как ему хочется, выходить на рынок и уходить с него по своему желанию, жить там, где ему хочется, и при этом брать с собой капитал и другое имущество. Зато они подразумевают свободу бюрократа решать все эти вопросы за гражданина. И они говорят, что если он будет подчиняться бюрократу, то будет вознаграждён повышением своего уровня жизни. Но если плановикам удастся добиться успеха в увязывании идеи о международной кооперации с идеей о повышении роли государства в руководстве и контроле над экономической жизнью, то тогда международный контроль в будущем скорее всего повторит все ошибки прошлого, и жизненный уровень рядового человека будет снижаться одновременно с ограничениями свободы.

Глава XVII. Сдерживание товарных цен

Мы уже видели некоторые из результатов правительственных усилий по фиксированию цен на товары выше уровней, к которым их привёл бы в итоге свободный рынок. Давайте теперь рассмотрим некоторые из результатов правительственных попыток удерживать цены на товары ниже их естественных рыночных уровней.

В военное время последнее осуществляется практически всеми правительствами. Мы не будем сейчас рассматривать разумность фиксирования цен в военное время. Вся экономика в условиях войны находится под контролем государства, и все те вопросы, которые надо было бы рассматривать всвязи с таким положением дел, завели бы нас слишком далеко от основного вопроса, которому посвящена эта книга [010]. Но сдерживание цен практически во всех странах продолжается и в течение длительного периода после завершения военных действий.

Государство начинает сдерживать цены под давлением инфляции военного и послевоенного времени. Во время написания этой книги практически во всех странах существовала инфляция (несмотря на то, что большинство из них находилось в состоянии мира), и хотя ценовое регулирование не вводилось, намёки на то, что оно могло бы чем-то помочь, появлялись постоянно. И хотя сдерживание цен всегда оказывается столь же бесполезным, если не разрушительным, как и искусственное завышение цен, чиновники полагают, что оно, по меньшей мере, несёт определённые политические выгоды. При его введении они возлагают ответственность за более высокие цены на «жадность и алчность бизнесменов», а не на проводимую ими самими денежную политику.

Давайте посмотрим, что происходит, когда правительство пытается удерживать цену на один товар или же на небольшую группу товаров ниже той цены, которая установилась бы на свободном конкурентном рынке. Когда правительство пытается фиксировать цены по ограниченному числу товаров, то оно обычно считает, что самым важным является то, чтобы люди могли приобретать товары по доступным ценам. Допустим, в качестве товаров первой необходимости были выбраны хлеб, молоко и мясо.

Довод в пользу удержания цен на эти товары на нижней планке будет примерно таким: если отпустить установленные цены на говядину (предположим) на усмотрение свободного рынка, то цена взлетит вверх, и только богатые смогут позволить себе покупать говядину. «Они будут приобретать говядину не пропорционально своей потребности, а лишь пропорционально своей покупательной способности. Но если мы будем удерживать цены, каждый сможет получить свою долю по справедливости».

Но если этот довод имеет силу, то говядину надо раздавать вовсе бесплатно. Так как если покупательная сила в большей мере, чем потребность, определяет распространение говядины на рынке по рыночной цене в 2.25 доллара за фунт, то она же определит, скажем, легальный потолок в 1.5 доллара за фунт. Довод «покупательная способность важнее потребности» фактически будет держаться столь долго, сколько на говядину будет директивно устанавливаться хоть какая-то цена. Он не будет применим только в том случае, если говядина будет отдаваться даром.

Обсуждая этот вопрос, бессмысленно полагать, что ценовое регулирование зафиксирует цены именно на том уровне, который был бы определен свободным рынком. Никто не сможет угадать настоящую цену. Они будут удерживаться правительством гораздо ниже их естественного уровня, и так будет продолжаться даже после того, как и спрос и предложение изменятся.

2

Как и во многих других случаях, невозможно долго удерживать цену на любой товар ниже её рыночного уровня, не вызывая двух последствий. Первое — это возрастающий спрос на тот товар. Чем больше людей понимает, что товар стоит дешевле, тем больше людей покупает его. Второе — это сокращение предложения именно этого товара, так как запасы очень быстро исчезают со складов и полок торговцев. На самом деле, никто не хочет производить этот товар. Малорентабельные производители уходят из бизнеса. Остающихся производителей заставляют производить товар в убыток. Подобное происходило во время второй мировой войны, когда Федеральное управление ценового регулирования потребовало от боен, чтобы они резали скот и обрабатывали мясо дешевле стоимости живого крупнорогатого скота и труда по убою и обработке.

Так что следствием фиксирования максимальной цены на отдельный товар становится сокращение предложения этого товара. И это прямо противоположно тому, что правительственные чиновники изначально стремились достичь, ибо, согласно их убеждению, именно эти товары, отобранные для установления максимальной цены, должны быть предлагаемы наиболее полно. Но когда они ограничивают заработные платы и прибыли тех, кто производит эти товары, не ограничивая при этом заработные платы и прибыли тех, кто производит всё остальное, то они разрушают производство как раз предметов первой необходимости, цены на которые регулируются, и при этом относительно стимулируется производство менее значимых товаров.

Некоторые из этих последствий со временем становятся очевидными и чиновникам, которые в попытке их предотвращения берут на вооружение другие средства и методы. Среди этих средств — нормирование, контроль себестоимости, субсидии, и наконец — тотальное фиксирование цен на всё и вся. Так продолжается до тех пор, пока государство не прекращает своё вмешательство, после чего товары каким-то совершенно непостижимым появляются у всех, кто хотел бы их купить.

Вначале, как правило, становится очевидным, что нехватка некоторого товара развивается как раз из-за фиксирования цены ниже рыночной. Правительство начинает обвинять богатых покупателей в том, что они берут себе «более своей справедливой доли», а отдельные фирмы обвиняются в том, что они «припасают» сырьё. Правительство принимает свод правил, касающихся того, у кого будет приоритет в приобретении каждого товара, кому и в каких количествах он будет раздаваться, каким образом он будет нормироваться. После того, как была введена система нормирования, каждый потребитель имеет лишь определённый максимальный уровень снабжения, вне зависимости от того, сколько он готов платить за большее количество.

Итак, правительство принимает систему двойных цен, или двойных валют, при которой каждый потребитель должен владеть определённым количеством талонов или товарных карточек в дополнение к имеющемуся количеству обычных денег. Другими словами, правительство пытается через нормирование сделать часть работы, которую сделал бы свободный рынок через плавающие цены. Но это не вся работа, а лишь её часть, поскольку нормирование ограничивает спрос без одновременного стимулирования предложения, что сделали бы более высокие цены.

Затем правительство начинает влиять на предложение товара путём распространения своего контроля и на стоимость его производства. Для того, чтобы удерживать низкую розничную цену, например, на говядину, оно может зафиксировать оптовые цены на говядину, затем цены на живой скот, цены на корм и даже заработную плату фермерских работников. Для того, чтобы удерживать низкую цену на выработку молока, оно может попытаться зафиксировать заработную плату водителей молоковозов, цены на стеклотару, цены на корм и сырое молоко. Для фиксирования цены на хлеб оно может зафиксировать заработную плату пекарей, цены на муку, прибыль мельников, цены на пшеницу и так далее.

Но как только правительство распространяет политику фиксирования цен слишком далеко (скажем, до оптовых цен и далее), оно распространяет и дефицит различных составляющих, — труда, кормов, пшеницы и т.д., — входящих в производство конечной продукции. Всё это исчезает из-за слишком низких цен. Таким образом, правительство вынуждено контролировать всё более широкие циклы, пока не приходит ко всеобщему дефициту при всеобщем регулировании цен.

Правительство справляется с неожиданными трудностями, предоставляя субсидии. Оно понимает, например, что когда цены на молоко или масло удерживаются ниже их рыночного уровня (и даже ниже относительного уровня, на котором оно фиксирует другие цены), дефицит возникает из-за отсутствия прибыли, что ведёт более низким заработным платам в производстве молока или масла, в сравнении с другими товарами. Теперь правительство пытается компенсировать и это, выплачивая субсидию производителям молока и масла. Правда, хоть субсидия и выплачивается им, в действительности субсидируются потребители. Так как производители в итоге не получат больше за своё молоко и масло, но потребители получат молоко и масло намного дешевле рыночной цены.

Становится всё сложнее и сложнее отследить в этом лабиринте, кто кого субсидирует. Хочу только напомнить, что субсидии в любом случае выплачиваются кем-то, и пока не открыто такого метода, в соответствии с которым товары производились бы просто так.

3

Ценовое регулирование, как это часто бывает, в течение короткого времени оказывается успешным. В военное время может показаться, что оно хорошо действует, особенно когда оно поддерживается патриотизмом и ощущением близкой победы или гибели в бою. Но чем дольше оно действует, тем меньше товаров производится и продаётся, ибо спрос хронически превышает предложение. До тех пор, пока правительство предпринимает попытки избежать дефицита, одновременно сокращая цену на труд, сырьё и другие элементы, входящие в стоимость производства, оно создаёт дефицит и этих элементов.

На этом история не заканчивается, так как правительство не только обнаруживает, что ценовой контроль теперь надо распространять всё более вниз, «вертикально» — оно также обнаруживает, что ценовой контроль надо распространять «горизонтально». Несмотря на то, что государство нормирует товар и люди не могут приобретать его, у них всё ещё остаётся некоторая покупательная способность и они всегда готовы обратиться к другому посреднику. Правительство, впрочем, весьма успешно борется с чёрным рынком (или, по крайней мере не даёт ему разрастись до каких-то значительных размеров), и продолжающийся ценовой контроль приводит его к нормированию цен на сырьё. Во время второй мировой войны в США имело место распределение сырья по производителям.

Окончательным итогом всеобщего ценового регулирования становится переход к полностью и строго регламентированной и единообразной «плановой» экономике. Заработные платы теперь будут удерживаться так же жёстко, как и цены. Труд будет нормирован так же безжалостно, как и сырьё. Правительство сообщит каждому потребителю, какое точно количество каждого товара он сможет купить, а каждому производителю — точное количество сырья и рабочей силы, которыми он сможет располагать. Конкурентные предложения цен за труд будут запрещены, как и аукционы по материалам. Добро пожаловать в экономику, в которой деятельность каждой коммерческой фирмы, каждого рабочего будет во власти правительства, с окончательным отказом от всех традиционных свобод, которые у нас были. И, как отметил Александр Гамильтон в книге «Статьи федералистов» почти два века назад: «Власть над средствами существования человека даёт государству власть над его волей».

4

Плановой экономикой «своевременное» и «неполитическое» ценовое регулирование не заканчивается. Как было столь полно продемонстрировано в одной стране за другой, особенно в Европе после второй мировой войны, некоторые из даже ещё более причудливых ошибок бюрократов смягчаются чёрным рынком. Он развивается за счёт легально признаваемого «государственного рынка» с его фиксированными ценами, и в конце концов становится настоящим рынком. Но даже и в этом случае политики у власти, теперь уже только номинально сдерживая цены, продолжают делать вид, что всё идет в точности так, как и было задумано.

Не надо полагать, что чёрный рынок так уж безвреден. При фактическом занятии чёрным рынком части государственного рынка с его ценовыми потолками, он наносит ущерб, как экономический, так и моральный. Давно основанные фирмы с большими капитальными инвестициями (и сильной зависимостью от доброй воли государства) начинают ограничивать или закрывать производство. Их место занимают безответственные фирмы с небольшим капиталом и малым производственным опытом. Эти новые фирмы, в сравнении с теми, кого они заменяют, выпускают продукцию худшего качества, с гораздо более высокими производственными затратами, чем потребовались бы старым предприятиям для продолжения выпуска своей продукции. Поощряется небрежность. Новые фирмы самим фактом своего существования или роста обязаны своей способности и постоянной готовности нарушать закон, их заказчики сговариваются с ними, и естественным следствием является распространение криминала во все сферы бизнеса.

5

Что лежит в основе всех попыток сдерживать цены? Прежде всего, это непонимание того, что заставляет цены расти. Планы по удерживанию цен являются результатом учёта краткосрочных интересов людей как потребителей и игнорирования их интересов как производителей. Люди не хотят платить больше за молоко, масло, обувь, мебель, аренду, билеты в театр или бриллианты. Когда бы ни повышались цены на эти товары выше ранее существовавшего уровня, потребитель бывает недоволен.

Единственное исключение — это товар, который производит он сам: в этом случае он понимает и одобряет доводы в пользу высоких цен. Но он всегда склонен рассматривать своё дело, как некое исключение. Мой бизнес — особый, скажет он, а люди этого не понимают. Как потребитель, он покупает сотни разных товаров, а как производитель — специализируется только на одном. Он может видеть, что ценовой контроль ограничивает производство в его сфере. Но практически никто не хочет обобщать это наблюдение.

Каждый человек обладает многоликой экономической индивидуальностью: производителя, потребителя и налогоплательщика. Политика, которую он защищает, зависит от того, кем он себя воспринимает в данный момент. Как производителю ему нужна инфляция (при этом он думает в основном о своих услугах или товаре); как потребителю ему были бы выгодны ценовые потолки (но при этом он думает о товарах, производимых другими). Как потребитель, он может быть сторонником субсидий, а как налогоплательщик — негодовать по поводу их выплат. Но как только речь заходит о регулировании цен, большинство людей начинает обманывать себя. Очень мало кто способен увидеть, что вмешательно в цены наносит по меньшей мере такой же убыток, как и прибыль, и что убытки должны быть намного больше, чем прибыль.

Глава ХVIII. К чему приводит контроль над арендой

Ещё одна форма вмешательства в цены — ограничение стоимости аренды домов и квартир. Большинство последствий такого контроля не отличаются от других последствий ценового регулирования, но некоторые из них требуют отдельного рассмотрения.

Ограничение стоимости аренды иногда вводится как часть общего регулирования цен, но чаще — отдельным законом. Последнее часто происходит в военное время. Армейский гарнизон расквартировывается в небольшом городке. Ставки за аренду комнат возрастают, владельцы квартир и домов также повышают арендную плату — её и стараются ограничить. Или, например, дома в отдельных городах могут быть разрушены бомбами, а потребность в вооружении и других военных поставках отвлекает материалы и труд от строительной индустрии.

Контроль над арендой обычно вводится на основании довода о том, что предложение жилья не является «эластичным», и что нехватку жилья не удастся сразу же компенсировать. Поэтому утверждается, что правительство, временно ограничивая рост арендных ставок и защищая жильцов от высоких цен, не наносит ущерба владельцам сдаваемых домов и квартир.

Эта аргументация является ложной даже в своём допущении о том, что контроль над арендой вообще будет действовать. Но даже если это и так, от него нет никакой пользы. Если позволить владельцам домов и квартир повышать арендные ставки, чтобы отражать денежную инфляцию и реальные условия предложения и спроса, жильцы и сами начнут занимать меньшую площадь. Это позволит другим людям воспользоваться жильём, предложение которого ограничено. В том же самом объёме жилья и примерно по таким же ценам найдут себе кров столько же людей. Они будут жить в стеснённых условиях, но так будет продолжаться только до тех пор, пока нехватка жилья не уменьшится.

Эффект от контроля над арендой становится тем хуже, чем дольше сдерживаются цены. Если с ростом стоимости строительства уровень арендной ставки не повышается, то строительство новых домов не приносит прибыли. Если, как часто бывает, правительство понимает это и освобождает новое жильё от арендного контроля, стимула к строительству всё равно не хватает. В зависимости от того, как обесцениваются деньги с того момента, когда были заморожены арендные ставки, новое жильё может стоить в десять или двадцать раз больше, чем такая же площадь в старом (как было во Франции после второй мировой войны). В итоге, жители старых домов не имеют возможности переехать в новые, как бы сильно ни увеличивались их семьи и ни ухудшалось их жильё.

Из-за низкой арендной платы в старых домах, люди, проживающие там, поощряются к расточительному использованию жилья, вне зависимости от того, стала их семья меньше или нет. Они не желают переезжать в меньше квартиры, что увеличивает давление спроса на сравнительно небольшое число недавно построенных зданий. В итоге, арендная ставка в новых домах повышается до более высокого уровня, чем она достигла бы при всецело свободном рынке, когда стоимость аренды в новых и старых домах была бы примерно одинаковой.

Будет ли это стимулировать строительство нового жилья? Нет, так как новые дома строят те, кто уже владеет домами. Строители и владельцы жилых домов будут получать ограниченную прибыль или даже нести убытки от своих старых квартир, и для финансирования нового строительства у них либо вообще не будет капитала, либо он будет ограничен. Те же, кто получает прибыль из других источников, начнут опасаться того, что правительство может в любой момент найти предлог, чтобы ввести контроль над арендой в новых зданиях. И оно часто именно так и поступает!

Ситуация с жильём будет ухудшаться и по другим причинам. До тех пор, пока не будет разрешено повышение арендной ставки в соответствии с текущим уровнем инфляции, владельцы сдаваемых домов и квартир не будут осуществлять их перепланировку или какие-то другие работы по их улучшению. Там, где арендный контроль является особо нереалистичным или угнетающим, владельцы домов и квартир не производят даже текущий ремонт. У них нет не только экономического стимула к этому, но может даже не быть на это средств. Так что ремонтом начинает заниматься государство.

Следующий распространённый шаг законодателей, действующих под политическим давлением или воздействием запутанных экономических идей, — отмена контроля над арендой «роскошных» апартаментов при его сохранении в отношении жилья низкого и среднего качества. Аргументация в пользу такого подхода заключается в том, что богатые жители могут себе позволить платить более высокую арендную плату, а бедные — нет.

Долгосрочный эффект от такой дискриминационной системы оказывается прямо противоположным тому, что обещают его сторонники. Строители и владельцы роскошного жилья стимулируются и вознаграждаются; строители и владельцы более необходимого дешёвого жилья ставятся в невыгодное положение. Первые могут получать столь большую прибыль, какую позволяют условия предложения и спроса; последние же остаются без стимула (или даже без капитала) и прекращают строительство дешёвого жилья.

Но если нет никакого стимула строить недорогие дома или хотя бы проводить качественный ремонт имеющихся, то качество жилья для групп с низкими доходами будет ухудшаться, а объёмы строительства жилья для этой категории граждан — снижаться. Там, где растёт население, проблемы ухудшения качества и нехватки низкодоходного жилья будут становиться всё острее. Это может привести к такой ситуации, когда многим владельцам домов и квартир уже не будет удаваться не только получать какую-либо прибыль, но они столкнутся с нарастающими убытками. Они могут, например, обнаружить, что у них нет шансов отдать свою собственность даже просто так. Они могут быть вынуждены отказаться от своей собственности и пуститься в бега, и тогда с них нельзя будет взимать налоги. Когда собственники не в состоянии обеспечивать арендаторов теплом и другими основными услугами, те отказываются от арендуемого жилья. Всё больше домов превращаются в трущобы. На окраинах городов привычной картиной становятся целые кварталы брошенного жилья с разбитыми стёклами, окнами, заколоченными досками. Всё более частыми становятся поджоги домов, и подозреваются в них собственники заброшенного жилья.

Когда эти следствия становятся столь явными, что бросаются в глаза, те, кто вводил контроль над арендой, конечно же, не признают того, что они грубо ошиблись. Вместо этого, они обвиняют капиталистическую систему. Они утверждают, что частное предпринимательство «опять провалилось», что «частные предприятия не могут работать». Поэтому, заявляют они, в ситуацию должно вмешаться государство и заняться строительством низкодоходного жилья. Так произошло практически во всех странах, вовлечённых во вторую мировую войну или же вводивших контроль над арендой с целью компенсировать денежную инфляцию.

Итак, государство запускает гигантскую программу строительства жилья — но строить его оно будет за счёт налогоплательщиков, так как дома сдаются в аренду по ставкам, не позволяющим компенсировать расходы на строительство новых домов. Типичным решением этого вопроса становятся выплаты субсидий либо напрямую жильцам в форме более низкой арендной ставки, либо строителям и управляющим государственным строительством. Каким бы ни было это номинальное решение, жильцов только что построенных домов субсидирует остальное население, внося за них часть арендной платы. Создаются группы давления, утверждающие, что налогоплательщики только выиграют, если будут предоставлять эти субсидии.

Вся ирония контроля над арендой заключается в том, что чем более он несправедлив и нереалистичен, тем более пылкой становится политическая аргументация в пользу его продолжения. Если законно фиксируемая ставка составляет в среднем 95% от той, которая была бы при свободном рынке, то группы давления не отстаивают его, поскольку жители платят в среднем лишь на 5% больше и не замечают этого. Но если инфляция настолько велика или законы о контроле над арендой столь репрессивны, что легально фиксируемая арендная ставка составляет лишь 10% от той, которая была бы при свободном рынке, то группы давления начинают доказывать, что жильцов нельзя вынуждать платить экономически оправданную аренду. Даже противники контроля над арендой будут склонны полагать, что повышение ставок должно быть очень осторожным, постепенным и длительным. Иногда контроль над арендой действует годы спустя после отмены других форм ценового регулирования.

Наконец, несправедливость в отношении владельцев домов и квартир становится совсем уж вопиющей. Они, в конце концов, начинают выплачивать часть арендной платы за свой счёт. Субсидируемые жильцы нередко бывают намного богаче самих квартировладельцев. Но политики редко обращают на это внимание. Люди, занятые в других сферах бизнеса, также поддерживают введение или продление контроля над арендой, поскольку их сердца полны заботой о жильцах — и не найдётся никого, кто бы помог домовладельцам. Вся тяжесть налогов ложится на один небольшой класс людей, построивших или по неосторожности купивших жильё, сдаваемое в аренду.

Немногие слова несут в себе большее оскорбление, чем «владелец трущоб». И что же представляет собой владелец трущоб? В нашем случае он владеет собственностью там, где аренда минимальна и платежи постоянно запаздывают, где люди неустойчивы и ненадёжны. Нелегко представить, с какой стати (за исключением разве что свинской безнравственности) человек, который мог бы купить приличный дом для сдачи в аренду, решит стать владельцем трущоб.

Когда необоснованное ценовое регулирование начинает мешать производству таких предметов потребления, как, например, хлеб, пекари отказываются печь и продавать его. Нехватка сразу же становится очевидной, и политики поднимают ценовой потолок, а затем отменяют его. Но недвижимость — предмет износоустойчивый, и до тех пор, пока владельцы домов и квартир получают от них доход, превышающий налоговые платежи и проценты по закладным, они продолжают сдавать их в аренду. Политики, помнящие о том, что у жильцов больше голосов, чем у квартировладельцев, продолжают контролировать аренду ещё долго после того, как их вынуждают отказаться от общего ценового регулирования.

Итак, мы вновь возвращаемся к нашему основному уроку. Давление в пользу введения контроля над арендой исходит от тех, кто рассматривает лишь воображаемые краткосрочные выгоды для одной группы населения. Но когда мы учитываем долгосрочное воздействие на всех, включая и самих жильцов, мы видим, что контроль над арендой оказывается не только бесполезным, но и разрушительным, и ущерб от него тем больше, чем дольше он продолжает действовать.

Глава XIX. Законы о минимальной заработной плате

Мы уже видели, к чему приводят усилия правительства поднять цены на некоторые товары. Точно такие же результаты следуют и за попытками поднять заработную плату через законы о минимальной заработной плате. Это кажется удивительным, но заработная плата ничем не отличается от остальных цен на товары и услуги. В ущерб ясности экономического мышления она получила совершенно отличное от всех остальных цен наименование, и это мешает людям понять, что одни и те же закономерности действуют, казалось бы, в столь разных областях.

Обсуждения уровня заработной платы столь эмоциональны и политически пристрастны, что в большинстве дискуссий, посвящённых ей, игнорируются очевиднейшие принципы. Люди, которые первыми будут отрицать, что можно достичь процветания через искусственное повышение цен, и те, кто сразу же укажет, что законы о минимальной цене могут быть наиболее разрушительными как раз для тех отраслей, которым они предназначены помогать, выступают в защиту законов о минимальной заработной плате. Они включаются в спор и сокрушают доводы оппонентов без тени сомнений.

Должно быть понятно, что закон о минимальной заработной плате в лучшем случае может быть использован как временное средство для борьбы с низким уровнем жизни. Но чем амбициознее такой закон, чем большее число рабочих он стремится охватить, чем более он нацелен на повышение уровня жизни в целом, тем более очевидно становится его отрицательное воздействие, превышающее любые позитивные результаты.

Как только принимается закон о том, что всем должны платить не менее 106 долларов за 40-часовую рабочую неделю — ни один человек, услуги которого стоят менее 106 долларов в неделю, не будет принят на работу. Тем самым этот человек теряет возможность зарабатывать даже эту небольшую сумму, а все остальные не получают даже тех услуг, которые он мог бы им предоставить. Закон наносит ущерб, и никакой компенсации не видно.

Если закон вынуждает платить больше в какой-то отрасли, то на первый взгляд кажется, что эта отрасль может назначить более высокую цену на свою продукцию, и таким образом бремя по выплате более высокой заработной платы будет перенесено на потребителей. Однако такой перенос не так-то прост, и не так-то просто избежать последствий от искусственного повышения заработной платы. Более высокая цена на продукцию может оказаться невозможной, она может подтолкнуть потребителей к переходу на равноценные импортные товары или на какие-то их заменители. Или же, если потребители продолжают приобретать товар, произведённый в отрасли, в которой была повышена заработная плата, более высокая цена вынудит их покупать меньше. Но если цена на товар не будет повышаться пропорционально затратам на его производство, некоторые производители должны будут выйти из бизнеса. Так что снижение объёмов производства и безработица не исчезнут — они будут теперь вызываться другим способом.

Обычно такие доводы встречают ответ: «Если отрасль “икс” не может существовать иначе, как выплачивая заработную плату, позволяющую работникам лишь влачить полуголодное существование, то ничего страшного не произойдёт, если она исчезнет. Туда ей и дорога». Но это заявление не учитывает существующих реалий. Какой бы плохой ни была заработная плата в той отрасли, она всё же была лучшей для рабочих, занятых в ней, поскольку иначе они давно бы перешли куда-то ещё! Но теперь, если отрасль «икс» прекращает существование, они будут вынуждены обратиться к работодателям, которые воспринимаются ими как менее привлекательные. Конкуренция за получение работы приведёт к снижению предлагаемой заработной платы теперь уже и по этим видам деятельности. Так что законы о минимальной заработной плате неизбежно ведут к повышению уровня безработицы — причём как раз среди тех людей, кого они вроде бы должны защищать…

2

Законы о минимальной заработной плате, естественно, сопровождаются выплатой пособий по безработице. При жёсткой ставке, скажем, в 2.65 доллара в час, правительство запрещает любому человеку в стране работать 40 часов в неделю менее чем за 106 долларов, и предлагает ему взамен, скажем, 70 долларов в неделю в качестве пособия. Таким образом, он не будет работать, скажем, за 90 долларов в неделю, и его будут «поддерживать» суммой в 70 долларов в неделю — при том, что он ничего не будет делать. Мало того, что этот человек лишён независимости и самоуважения (которые имел бы, опираясь на свои собственные силы), отстранён от выполнения желаемой работы — так ещё и «поддержка» в виде пособия оказывается меньше той суммы, которую он мог бы получить своими собственными усилиями.

Так будет продолжаться до тех пор, пока пособие по безработице будет хотя бы на цент меньше 106 долларов. И чем больше будет пособие, тем меньше будет желание что-то делать. Какую бы сумму мы ни предлагали в качестве пособия по безработице, мы создаём ситуацию, в которой каждый работает лишь за разницу между его заработной платой и суммой пособия по безработице. Если пособие по безработице составляет, например, 106 долларов в неделю, а рабочим предлагают работу за 110 долларов в неделю, то это воспринимается ими как предложение работать всего за 4 доллара в неделю, ибо остальную часть они могут получить ничего не делая [011].

Может показаться, что избежать этих последствий можно путём предложения «общественных работ», которые будут выполнять получатели пособий. Но и общественные работы с оплатой по жёстким ставкам означают, что мы платим рабочим больше, чем заплатил бы открытый рынок. Часть денег будет оплатой труда, часть — пособием по безработице.

Нет необходимости развивать эту тему далее, поскольку это приведёт нас к вопросам, несущественным для настоящего изложения. Но последствия выдачи пособий по безработице необходимо иметь в виду, когда мы рассматриваем вопрос принятия законов о минимальной заработной плате или повышения уже зафиксированных минимумов [012].

3

Прежде, чем мы закончим эту тему, я должен отметить ещё один довод, приводимый в пользу фиксирования уровня минимальной заработной платы. Он заключается в том, что в отрасли, в которой одна компания является монополистом, ей не нужно бояться конкуренции, и она может предлагать оклады ниже рыночного уровня. Но в жизни не наблюдается ничего подобного. Такая монополия при своём формировании должна предлагать высокие оклады, чтобы привлечь рабочую силу из других отраслей. Впоследствии она может не повышать уровень оплаты труда в той же мере, что и другие отрасли, и таким образом платить ниже стандарта заработной платы за тот же вид специализированного труда. Но скорее всего этого не произойдёт, и если эта отрасль (или компания) процветает и расширяется, то она и далее будет предлагать высокую заработную плату.

Мы знаем по опыту, что именно большие компании, которые чаще всего обвиняются в монополизме, платят более высокую заработную плату и предлагают наиболее привлекательные условия работы. И чаще всего небольшие, малорентабельные компании, которые, как правило, страдают от избыточной конкуренции, предлагают минимальные заработные платы. Но любой работодатель должен платить достаточно, чтобы удерживать рабочих и привлекать их из других компаний, вне зависимости от того, есть у него конкуренты или нет.

Глава XX. Обеспечивают ли профсоюзы повышение заработной платы?

Вера в то, что профсоюзы могут значительно повысить реальную заработную плату на долгий срок и для всего рабочего класса, является одним из величайших заблуждений нашего века. В основе этого заблуждения лежит непонимание того, что заработная плата зависит не от печатного станка, а от производительности труда. Именно по этой причине, например, заработные платы в США несравненно выше, чем в Великобритании и Германии, несмотря на то, что в этих странах «рабочее движение» намного сильнее.

Можно найти многочисленные свидетельства в пользу того, что производительность является фундаментальным фактором, определяющим величину заработной платы, но этот вывод обычно забывается или высмеивается профсоюзными лидерами и довольно большой группой экономистов. Но этот вывод не строится на предположении о том, как они полагают, что работодатели в массе своей — добрые и благородные люди, раздающие деньги, чтобы творить добро. Он основывается на совершенно другом предположении — о том, что каждый работодатель стремится довести свою прибыль до максимума. Если люди готовы работать за меньшую сумму, чем их труд действительно стоит, он этим воспользуется. Но он скорее согласится «недоплатить» им 1 доллар в неделю, чем наблюдать, как другой работодатель «недоплатил» 2 доллара. Кто не будет увеличивать оплату рабочим до их полной экономической стоимости — очень скоро выйдет из бизнеса.

Конкурентная борьба рабочих за работодателей и работодателей за рабочих — не так безоблачна, как может показаться на первый взгляд. Ни отдельные рабочие, ни отдельные работодатели, как правило, не бывают полностью информированными об условиях рынка труда — многие из них даже не знают средних цен и границ отклонения от них. Но если рабочий отказывается от работы, полагая, что легко найдет другую, где ему будут платить больше, такая ошибка может ему дорого обойтись, поскольку дело касается его средств к существованию: во-первых, возможно, ему не удастся быстро найти работу с большей заработной платой; во-вторых, не исключено, что в течение какого-то времени ему не удастся найти работу, даже в перспективе предполагающую такую заработную плату. Время становится основной проблемой рабочего, поскольку ему и его семье необходимо питаться — и работодатели прекрасно об этом знают. И когда рабочие взаимодействуют с работодателем через профсоюзы и требуют «стандартную зарплату» за определённый вид работ, они тем самым стараются уравнять силу сторон.

Всё это означает, что профсоюзы могут выполнять множество полезных и законных функций. Главная функция, которая от них требуется — это улучшать местные условия труда и гарантировать всем своим членам получение реальной рыночной стоимости за их услуги.

Но профсоюзам, как показывает опыт, легко выйти за определённые законом рамки и начать проводить недальновидную и антисоциальную политику. Так происходит каждый раз, когда они стремятся зафиксировать заработную плату для своих членов выше реальной рыночной стоимости труда. Но поскольку трудовое законодательство возлагает принуждение лишь на работодателей, каждая такая попытка немедленно вызывает безработицу. Заставить работодателей выполнять предписания профсоюзов можно только средствами запугивания или принуждения.

Одно из таких средств заключается в ограничении членства в профсоюзе на другой основе, нежели проверенной компетенции или квалификации. Это ограничение может применяться в различных формах: во взимании с новых членов чрезмерных вступительных взносов; в произвольном определении квалификации для членства; в дискриминации, открытой или скрытой, по исповедуемой религии или полу; в задании некоего абсолютного предела числа членов профсоюза, а также или вытеснении с рынка не только продукции «непрофсоюзного» труда, но и даже продукции подразделений профсоюза из других городов или штатов.

Наиболее очевидный случай, когда запугивание и сила применяются для введения или поддержания заработной платы членов определённого профсоюза выше реальной рыночной стоимости их услуг — забастовка. Мирная забастовка допустима. Она является законным средством борьбы рабочего класса, хотя и таким, которое необходимо использовать лишь изредка и только в качестве крайней меры. Если все рабочие отказываются трудиться, это может отрезвить упрямого работодателя, который не сможет заменить их новыми работниками: вряд ли они, имея такую же квалификацию, согласились бы работать за ту заработную плату, против которой бастуют другие рабочие.

Но если рабочие применяют запугивание, чтобы усилить свои требования, а также проводят массовые пикетирования, чтобы никто из «старых» рабочих не мог продолжать трудиться и чтобы работодатель не мог принять на работу «новых» рабочих — их действия становятся подозрительными. Пикеты обычно используются не против работодателя, а против других рабочих. Последние желают получить работу, на которую не ходят «старые» рабочие, и заработную плату, от которой «старые» рабочие теперь отказываются. Если же «старые» рабочие добились силой, чтобы «новые» рабочие не заняли их рабочие места, они тем самым не дали «новым» рабочим выбрать открывшуюся перед ними альтернативу и заставили их выбрать что-то другое. Забастовщики, таким образом, настаивают на привилегированной позиции и используют силу для сохранения своего привилегированного положения.

Так что ненависть забастовщиков к штрейкбрехерам, не принимающим участие в забастовке и продолжающим работать, в большинстве случаев не является оправданной. Если штрейкбрехеры состоят из тех, кто в действительности работать не может, или тех, кому временно платят больше денег, чтобы запугать «старых» рабочих и добиться того, чтобы они вернулись работать по старым ставкам — в таком случае ненависть закономерна. Но если эти люди — обычные мужчины и женщины, ищущие постоянную работу и желающие работать по старым ставкам, то в этом случае забастовщики желают вытеснить их на худшую работу, с тем, чтобы обеспечить себе лучшую работу. Профсоюзы поддерживают привилегированное положение «старых» рабочих только за счёт постоянно существующей угрозы применения силы.

2

Профсоюзное движение породило великое множество «эмоционально-экономических» теорий, не выдерживающих не только проверки на фактах, но даже сравнения с окружающей действительностью. Одна из них состоит в том, что «труд в целом оплачивается по слишком низкой ставке». Это разновидность предубеждения о том, что на свободном рынке цены «в целом» хронически слишком низки. Другая странная, но упорно отстаиваемая теория заключается в том, что интересы рабочих всей страны (или всех стран) в целом одинаковы и что повышение заработной платы для членов одного профсоюза каким-то неясным способом помогает всем остальным рабочим. В этом утверждении нет и намёка на истинность; более того, истина заключается в том, что как только отдельный профсоюз методом принуждения добивается повышения заработной платы для своих членов выше её действительного рыночного уровня, это немедленно ударяет по интересам всех остальных рабочих и членов других профсоюзов.

Для того чтобы представить более чётко, как это происходит, вообразим себе сообщество, в котором факты максимально упрощены арифметически. Предположим, что оно состоит из полдюжины групп рабочих и что эти группы изначально были равны друг другу по совокупной заработной плате каждой группы и рыночной ценности их продукции.

Допустим, что это следующие шесть групп: 1) фермеры; 2) рабочие розничных магазинов; 3) работники магазинов одежды; 4) шахтёры; 5) строители; 6) служащие железной дороги. Уровни заработной платы в этих группах вряд ли будут одинаковыми. Однако, каковы бы они ни были, присвоим каждой группе изначальный индекс, равный 100, в качестве базового. Теперь предположим, что каждая группа создаёт общенациональный профсоюз и способна силой добиваться выполнения своих требований не только пропорционально своей экономической производительности, но и своей политической власти и стратегическому положению. Допустим, исходя из этого, что фермеры не смогли добиться повышения своей заработной платы, зато рабочие розничных магазинов добиваются её повышения на 10%; магазинов одежды — на 20%; шахтёры — на 30%; строители — на 40%; и наконец, служащие железной дороги — на 50%.

Если условия не меняются, это будет означать, что произошёл рост заработной платы в среднем на 25%. Теперь предположим, опять же для арифметического упрощения, что цена на продукт, производимый каждой группой, вырастает в процентах на столько же, на сколько в той группе выросла заработная плата (в жизни этого не произошло бы — в том числе и потому, что затраты на труд не представляют собой все затраты, но в данном случае это не важно). Итак, стоимость средств к существованию становится в среднем на 25% выше.

Теперь фермеры, хоть их заработная плата в денежном выражении и не сокращалась, смогут купить на неё значительно меньше. Рабочие розничных магазинов, хотя их заработная плата повысилась на 10%, станут беднее в сравнении с тем периодом, когда цены не росли. Рабочие магазинов одежды, добившиеся роста заработной платы на 20%, окажутся в небольшом проигрыше по сравнению со своим прежним положением. Шахтёры с ростом заработной платы на 30% будут иметь лишь слегка увеличившуюся покупательную способность. Строители и железнодорожники будут в выигрыше, но реально он окажется меньше, чем ожидалось.

Наши подсчёты основываются на предположении, что рост заработной платы не вызвал безработицу. Это может быть, но только в случае, если рост заработной платы сопровождался соответствующим ростом объёма бумажных денег в стране, для чего требуется рост банковского кредита. Безработица возникнет там, где заработная плата выросла сильнее всего — но не потому, что рабочие стали больше получать, а потому, что железные дороги не смогли столько платить. Так что группы с максимальным ростом заработной платы, при учёте имеющейся в них средней величины безработных, могут стать беднее, чем раньше.

Исправить подобную ситуацию, обеспечивая выплату пособия по безработице, невозможно, так как пособия в основном прямо или косвенно выплачиваются из заработных плат работающих. Поэтому, как только мы начнём платить их, мы начнём сокращать заработную плату. Более того, «полноценные» выплаты пособий, как мы уже видели, ещё увеличивают безработицу. Они стимулируют некоторых людей вообще не искать работу — а тех, кто работает, полагать, что фактически их просят работать не за предлагаемую заработную плату, а лишь за разницу между заработной платой и выплачиваемым пособием.

Сторонники спасения путём тред-юнионизма иногда пытаются дать другой ответ по проблеме, которую я только что описал. Возможно, это и верно, признают они, что члены профсоюзов получают деньги за счёт рабочих, не входящих в профсоюзы, но решение очевидно: пусть все вступают в профсоюз. Предположим, что так и случилось, что все рабочие добились повышения своей денежной заработной платы на одинаковый процент. В долгосрочной перспективе никто не станет богаче. Производится ровно столько же товаров и услуг, сколько их производилось бы и в случае, если бы заработная плата вообще не повышалась.

3

Это подводит нас к сути вопроса. Почему-то считается, что рост заработной платы может быть достигнут за счёт прибыли работодателей. Это может, конечно же, происходить при некоторых обстоятельствах: а именно, если заработная плата поднимается на отдельной фирме, которая в силу конкуренции с другими фирмами не имеет возможности повысить свои цены — тогда рост действительно происходит за счёт её прибыли. Но если отрасль не сталкивается с иностранной конкуренцией, то предприятия в ней будут повышать цены до тех пор, пока у них останется хоть какая-то возможность переложить свои издержки на потребителей. А поскольку последние в большинстве своём являются теми же рабочими, то их реальная заработная плата будет сокращена за счёт того, что им придётся платить больше за каждый товар. Затем в результате возросших цен объёмы продаж товаров в одной из отраслей должны будут упасть, и так как объём прибыли в этой отрасли снизится, то вместе с ним снизятся и занятость и фонд заработной платы.

Вне сомнений, можно представить себе случай, когда прибыль по всей стране сокращается, но соответствующего снижения занятости не происходит, — другими словами, это случай, когда рост уровня заработной платы сопровождается ростом фонда заработной платы, а затраты на всё это идут из такого источника, что ни одно из предприятий не замечает этого и никто не выходит из бизнеса. Такой результат, однако, маловероятен в реальной жизни. В качестве примера можно рассмотреть железнодорожную отрасль, которая не сможет бесконечно перекладывать рост заработной платы на народ в форме более высоких цен.

Итак, у инвесторов в своё время были ликвидные средства, и они вложили их, скажем, в железнодорожный бизнес. Они превратили деньги в рельсы, дорожное полотно, грузовые вагоны и локомотивы. Тогда капитал инвесторов мог быть обращён в одну из тысяч форм, но сегодня он связан, и его нельзя превратить обратно в деньги. Профсоюз железнодорожников прекрасно знает об этом. Он сделает всё для того, чтобы заставить инвесторов согласиться с более низким возвратом на вложенный капитал. Они согласятся даже в случае, если железные дороги приносят им всего лишь 0.1% на капитал.

Но если вложенные в железные дороги деньги приносят меньший доход, чем можно было бы получить в другой отрасли, куда инвесторы точно так же могут вложить средства, они больше не вложат ни цента в железные дороги. Они будут производить замену части оборудования, чтобы обеспечить хотя бы небольшой доход на капитал, но в долгосрочной перспективе они даже не подумают заменить устаревающие или разрушающиеся детали. Если капитал, инвестированный внутри страны, приносит им меньше, чем вложенный за рубежом, они вообще выведут деньги из страны. Если же инвесторы не смогут обеспечить себе значительную отдачу нигде, то они купят землю или металлы и прекратят инвестирование.

Таким образом, профсоюзы лишь ненадолго смогут запустить свои лапы в их карманы, и высокие зарплаты быстро сойдут на нет. Это произойдёт путём полного выбрасывания из дела всех малорентабельных фирм, роста безработицы и падения уровня жизни до точки, в которой перспективы хоть какой-то прибыли приведут к возобновлению производства. Даже несмотря на то, что рабочие будут временно получать бóльшую часть национального дохода (по сравнению с тем, что они получали раньше), последний в конце концов упадёт. И достижения профсоюзов в течение коротких периодов будут пирровой победой.

4

Так мы приходим к выводу о том, что профсоюзы, хоть и способны в течение определённого времени обеспечивать повышение заработных плат в денежном выражении для своих членов (главным образом за счёт работодателей и не входящих в профсоюзы рабочих) не способны в долгосрочной перспективе повысить реальные заработные платы для всех рабочих вообще. Заблуждение, что они могут это делать, основывается на целой серии ошибок.

Одна из них — это post hoc ergo propter hoc [013], при которой обращается внимание на рост заработной платы за последние 50 лет, который принципиально был обусловлен ростом капитальных инвестиций и научно-техническим прогрессом, но приписывается профсоюзам, поскольку они также росли в течение этого периода. Ещё одна ошибка состоит в том, что в краткосрочной перспективе рассматривается лишь повышение заработной платы, но не отслеживается воздействие этого «улучшения» на занятость, производство и стоимость средств к существованию для всех рабочих — включая и тех, кто заставлял работодателей повышать заработную плату.

С другой стороны, профсоюзная политика, очевидно, оказала положительное влияние на производительность. По некоторым профессиям они настояли на стандартах, ведущих к повышению уровня квалификации и компетентности. На заре своего зарождения они многое сделали для защиты здоровья работников. Когда рабочая сила имелась в изобилии, индивидуальные работодатели зачастую стремились получить быструю прибыль, ускоряя ритм работы и заставляя рабочих трудиться в течение многих часов. При этом они не задумывались о крайне вредном воздействии такого режима труда на здоровье работников, поскольку рабочую силу легко было заменить. Профсоюзы во всех этих случаях, требуя выполнения соответствующих стандартов, добивались повышения уровня здоровья и роста благосостояния работников, наряду с повышением их реальных заработных плат.

Но в последние годы, по мере роста их власти, профсоюзы вышли за рамки своих законных целей. Если сокращение рабочей недели с 70 до 60 часов вызвало увеличение объёмов производства за счёт внедрения трудосберегающих машин, а ещё бóльшим достижением стало сокращение рабочей недели с 60 до 48 часов, а затем и до 44 часов, то ценность сокращённой до 40 часов рабочей недели была уже намного меньше. Но профсоюзы теперь не просто говорят, а иногда даже навязывают мысль о 35-часовой и даже 30-часовой рабочей неделе. При этом они отрицают, что это может вызвать сокращение производства [014].

Профсоюзная политика работает против производительности не только сокращением рабочих часов. Многие профсоюзы настаивали на жёстком подразделении труда, что повышало себестоимость производства. Они выступали против платежей, основанных на производительности или объёмах выработки, а также настаивали на одинаковых почасовых ставках для всех своих членов вне зависимости от индивидуальной производительности труда. Они настаивали на продвижении по службе на основе трудового стажа, а не заслуг. Они угрожали, требовали увольнения, иногда жестоко избивали людей, которые выполняли больший объём работы, чем их коллеги. Они выступали против внедрения нового оборудования или модернизации действующего. Они настаивали на том, чтобы члены профсоюза, отстраняемые от работы в результате внедрения более производительного и более трудосберегающего оборудования, получали «гарантированные доходы» бесконечно долго. Они настаивали на таких правилах искусственного создания рабочих мест, которые требовали большего числа людей для выполнения каждого конкретного объёма работ. Они настаивали, угрожая в противном случае разорить работодателей, нанимать на работу людей, которые были абсолютно не нужны.

Большинство из этих политик реализовывалось на основе предположения о том, что существует фиксированный объём работ, необходимых для выполнения, так называемый «фонд работ», и его надо распределять на столько часов и между столькими людьми, чтобы не израсходовать его слишком быстро. Это предположение неверно. Нет предела в объёмах работ, необходимых для выполнения.

Наряду с видимой «защитой» и «обеспечением занятости» результатом деятельности профсоюзов становится сокращение производительности. Реальной причиной стремительного повышения заработных плат в XIX веке было, повторюсь, накопление капитала и ставший отсюда возможным технологический прогресс. Но в настоящее время этот процесс полностью остановился. Если мы ознакомимся со средними еженедельными доходами рабочих частного несельскохозяйственного сектора, то верно, что они выросли с 107.73 доллара в 1968 году до 189.36 доллара в 1977 году. Но когда Бюро по статистике труда делает поправку на инфляцию и переводит эти доходы в доллары 1967 года, то оказывается, что недельный доход составлял 103.39 доллара в 1968 году и 103.36 доллара в 1977 году.

Очень немногие способны разглядеть сквозь «колышащуюся вуаль денег» настоящую реальность, то есть простой товарообмен. И остановка в росте заработных плат была неизбежным следствием близорукой профсоюзной и правительственной политики. У нас ещё есть время, чтобы изменить и ту и другую.

Глава XXI. «Достаточно, чтобы выкупить продукцию»

Непрофессиональные авторы, пишущие на экономическую тему, часто требуют «справедливых» цен и «справедливых» заработных плат. Туманные концепции об экономической справедливости восходят к временам средневековья. Классические экономисты выработали, в свою очередь, концепцию «функциональных» цен и заработных плат. Функциональные цены — это такие цены, которые поощряют максимальный объём производства и максимальный объём продаж. Функциональные заработные платы — это такие заработные платы, которые имеют тенденцию обеспечивать максимальную занятость и максимальные реальные выплаты.

Концепцию функциональных заработных плат в искажённом виде взяли на вооружение марксисты и их сторонники — школа покупательной способности. Обе эти группы оставляют вопрос о том, «справедливы» ли существующие заработные платы, для более незрелых умов. Главный вопрос, настаивают они, состоит в том, будут ли заработные платы предотвращать надвигающийся экономический крах, позволяя рабочей силе «выкупать созданный ею продукт». Марксисты и школа покупательной способности приписывают появление депрессии невозможностью выплатить такие заработные платы. И в какой бы момент они ни выступали, они всегда уверены, что заработные платы недостаточно высоки, чтобы выкупать продукцию.

Эта доктрина доказала свою особую эффективность в руках профсоюзных лидеров. Отчаявшись в своей способности вызвать альтруистический интерес у публики или убедить работодателей (порочных по определению) быть «справедливыми», они ухватились за довод, рассчитанный на запугивание общественности: нас ждёт экономическая депрессия, если работодатели не будут выполнять требования профсоюзов.

Однако, как нам точно узнать, когда рабочая сила имеет «достаточно, чтобы выкупать продукцию»? А когда у неё больше средств, чем достаточно? Как нам правильно определить точную сумму? Поскольку сторонники этой доктрины, похоже, не сделали никаких реальных усилий, чтобы ответить на эти вопросы, мы обязаны это сделать для себя.

Сторонники этой теории подразумевают, что рабочие в каждой отрасли должны получать достаточно, чтобы иметь возможность выкупать ту продукцию, которую производят. Но, конечно же, они не имеют в виду, что производители дешёвой одежды должны получать достаточно, чтобы выкупать дешёвую одежду, а производители норковых шуб — достаточно, чтобы выкупать норковые шубы, или что рабочие заводов «Форд» должны получать достаточно, чтобы покупать автомобили этой марки, а рабочие заводов «Кадиллак» — свои автомобили.

Однако поучительно вспомнить, что профсоюзы автомобилестроителей в 40-е годы, когда большинство их членов входило в треть получателей максимальных доходов по стране, и когда их еженедельная заработная плата, в соответствии с государственной статистикой, уже была на 20% выше средней заработной в промышленности и почти в 2 раза выше средней заработной платы в розничной торговле, требовали повышения её на 30%, чтобы они могли, как говорил один из их представителей, «поддержать нашу быстро снижающуюся способность поглощать товары, которые мы имеем возможность производить».

Что мы можем сказать о жизни среднего заводского рабочего и среднего розничного рабочего в те годы? Если, при таких обстоятельствах, рабочим автомобильной отрасли требовалось повышение заработной платы на 30%, чтобы удержать экономику от обвала, то были ли эти 30% достаточными для остальных? Кто знает, может быть, они потребовали бы роста заработной платы на 160%, чтобы обеспечить каждого человека в своей отрасли такой же покупательной способностью, как и у рабочих автомобильной промышленности. Ведь тогда, как и сейчас, существовала огромная разница между уровнем средней заработной платы в различных отраслях. В 1976 году рабочие розничной торговли получали в неделю в среднем 113.96 доллара, тогда как рабочие на производстве получали в среднем 207.60 доллара, а строительных организаций — 284.93 доллара.

Но увеличение зарплат имеет обратную сторону. В меновой экономике доход каждого становится чьими-то издержками, и повышение почасовых ставок, если оно не компенсируется равным ростом почасовой производительности труда, увеличивает себестоимость производства. Рост себестоимости производства выталкивает из бизнеса малорентабельных производителей, что означает сокращение объёмов производства и рост безработицы. Более высокая цена не нравится покупателям, рынок сжимается, а это также ведёт к безработице. Если повышение почасовой ставки на 30% по всему циклу приведёт к росту цен на 30%, то вряд ли рабочие смогут приобрести больше товаров.

Несомненно, многие будут склонны оспаривать утверждение о том, что 30%-ный рост заработных плат сможет вызвать такое же повышение цен. Действительно, если розничные торговцы не успеют заметить повышение заработных плат, то у рабочих будет возможность «выкупить продукцию». Но цены всё равно вырастут в долгосрочной перспективе. А если деньги и кредиты настолько неэластичны, что их объём не возрастает, когда повышаются заработные платы, то в таком случае результатом повышения заработных плат будет увеличение безработицы.

И вполне возможно, что общий фонд заработной платы как в долларовом выражении, так и по реальной покупательной способности в таком случае будет меньше, чем ранее. Ибо падение занятости, вызванное политикой профсоюзов и не являющееся промежуточным результатом технического прогресса, означает, что для всех производится меньше товаров. И вряд ли «рабочая сила» сможет компенсировать абсолютное падение в производстве, получая относительно бóльшую долю оставшейся продукции. Пол Дуглас в Америке и А. С. Пигу в Англии (первый — проанализировав огромное количество статистических данных, второй — практически чисто дедуктивными методами) независимо друг от друга пришли к выводу о том, что эластичность спроса на рабочую силу колеблется между 3 и 4. Это означает, что сокращение на 1% реального уровня заработной платы, скорее всего, приведёт к увеличению совокупного спроса на рабочую силу не менее, чем на 3% [015]. Или, другими словами, если заработная плата повышается выше точки предельной производительности, то среднее снижение занятости будет в 3-4 раза больше изменения почасовых ставок [016].

3

Теперь предположим, что рост уровня заработной платы сопровождается значительным ростом объёма денег и кредита, что позволяет платить зарплату. Безработица отступает, но если мы допускаем, что существовавшие ранее соотношения между заработными платами и ценами не будут меняться, то вполне вероятно, что рост, скажем, на 30% уровней заработных плат в конечном итоге приведёт к росту цен примерно на столько же процентов.

Вера в то, что рост цен будет меньше, покоится на нескольких ошибочных предположениях. Одно из них заключается в учёте только стоимости труда в отдельной фирме или отрасли, как будто в ней заключены все издержки вовлечённого труда. Это ошибка принятия части за целое: каждая отрасль представляет собой не только составную часть производственного процесса, рассматриваемого «горизонтально», но и часть того же процесса, рассматриваемого «вертикально». Издержки труда на автомобильных заводах могут сами по себе быть, скажем, меньше одной трети от всех издержек, но из этого нельзя сделать вывод о том, что рост заработных плат на 30% приведёт к росту цен на автомобили на 10%. Надо учесть ещё и связанные с ним издержки по заработной плате, возросшую стоимость покупаемых деталей и нового оборудования, тарифы по перевозке и расчёты с посредниками. Всё это приведёт к росту цен на те же 30%.

Данные государственной статистики показывают, что в пятнадцатилетний период с 1929 по 1943 год включительно, заработная плата и оклады в США составляли в среднем 69% от национального дохода. В пятилетний период с 1972 по 1976 год заработная плата рабочих и служащих составляли в среднем 66% от национального дохода. Если просуммировать все дополнительные выплаты, то общая компенсация рабочим и служащим составит в среднем 76% от национального дохода. На основании этих данных мы можем сделать вывод, что стоимость труда не должна быть меньше, чем примерно две трети общих производственных издержек, и может даже превышать три четверти. Если мы принимаем меньшую из этих цифр и полагаем, что выраженная в долларах норма прибыли остаётся неизменной, становится очевидным, что рост издержек на заработную плату на 30% по всему циклу будет означать рост цен примерно на 20%.

Такое изменение будет означать, что норма прибыли в долларах, отражающая доход инвесторов, менеджеров и частных предпринимателей, станет меньше — и будет составлять, скажем, лишь 84% от нормы прибыли, существовавшей ранее. В долгосрочной перспективе это приведёт к сокращению инвестиций, а затем — к переходу людей от частного предпринимательства к наёмной работе и государственной службе. Так будет продолжаться до тех пор, пока ранее существовавшие соотношения не будут восстановлены.

4

Это приводит нас к определению экономического равновесия. Уравновешенные заработные платы и цены это такие заработные платы и цены, которые уравнивают предложение и спрос. Если под нажимом правительства или частного сектора предпринимаются попытки поднять цены выше уровня равновесия, то спрос сокращается, а вместе с ним сокращается производство. Если делается попытка удерживать цены ниже уровня равновесия, то сокращение прибылей сразу же вызывает сокращение производства. Таким образом, любая попытка удерживать цены выше или ниже уровня равновесия (а это как раз те уровни, куда свободный рынок стремится их привести) вызывает сокращение производства.

Вернёмся теперь к доктрине о том, что рабочая сила должна получать «достаточно, чтобы выкупать продукцию». Должно быть ясно, что национальный продукт покупается не только создающей его силой. Его покупают все: «белые воротнички», лица свободных профессий, фермеры, предприниматели (крупные и мелкие), инвесторы, бакалейщики, мясники, владельцы небольших аптек и бензоколонок — словом, каждый, кто вносит свой вклад в производство товаров и услуг.

Поэтому лучшие цены — не «самые высокие», а ведущие к наибольшему объёму производства. Лучшие уровни заработных плат — не максимальные, а позволяющие иметь полную загрузку производства, полную занятость и постоянное наполнение фонда заработной платы. И лучшие прибыли — не минимальные, а обеспечивающие наибольшую занятость в стране.

ГЛАВА XXII. Функция прибыли

Негодование, выказываемое многими лишь при упоминании самого слова «прибыль», свидетельствует, сколь плохо люди понимают жизненную функцию, выполняемую прибылью в экономике. Для углубления нашего понимания мы вновь вернёмся к некоторым основам, уже рассмотренным в главе XV, посвящённой системе цен. Но теперь мы рассмотрим эту же тему с другой точки зрения.

С точки зрения экономики, взятой в целом, вклад прибыли не столь уж и велик. Чистый доход официально зарегистрированных компаний за 15 лет, с 1929 по 1943 год, составлял в среднем менее 5% от общего национального дохода. Корпоративные прибыли после налогообложения в течение 5 лет, с 1956 по 1960 год, составляли в среднем менее 6% национального дохода. Корпоративные прибыли после налогообложения в течение 5 лет, с 1971 по 1975 год, также составляли в среднем менее 6% национального дохода. Тем не менее, слово «прибыль» вызывает больше всего враждебных нападок. Так, например, существует существует множество слов для заклеймения тех, кто зарабатывает якобы огромные суммы, но нет слов для насмешек над работающими по найму полный день. И надо заметить, что прибыль владельца парикмахерской может быть в среднем намного меньше не только жалованья кинозвезды или нанятого руководителя сталелитейной компании, но даже меньше средней заработной платы квалифицированной рабочей силы.

Чему же в среднем равна прибыль? Этот вопрос затуманивается всеми видами неверных представлений. Прибыли «Дженерал Моторс», крупнейшей промышленной корпорации в мире, берутся как типичные, а меньшие прибыли — считаются исключением из правила. Если обратиться к данным по выживаемости коммерческих фирм, то можно увидеть, что, согласно исследованиям Временного комитета по национальной экономике, «если бы условия для ведения бизнеса, обобщающие опыт последних 50 лет, продолжали действовать и на протяжении следующих лет, то из открывающихся сегодня 10 бакалейных лавок, только 7 бы продолжали свою работу на второй год, и лишь 4 отметили бы своё четырёхлетие». В период с 1930 по 1938 год, судя по ежегодным отчётам, число корпораций, показывающих убытки, превышало число корпораций, показывающих прибыли.

На вопрос о прибыли часто отвечают, что корпоративные прибыли в среднем составляют менее 6% национального дохода. Есть подсчёты, согласно которым средние прибыли производственных корпораций составляют менее 5 центов с каждого доллара продаж (в течение пяти лет, с 1971 по 1975 годы, эта цифра составляла всего 4.6 цента). Но эти цифры, хотя они и намного ниже обычных представлений о размере прибылей, применимы только к итогам деятельности корпораций, которые у нас на виду. Не было произведено ни одного достоверного подсчёта, который включал бы все виды деятельности, как акционерных, так и не акционерных обществ, на протяжении значительных временных периодов, как успешных, так и неблагоприятных. Некоторые экономисты полагают, что в течение любого достаточно большого периода, исчисляемого десятилетиями, после принятия в учёт всех убытков, минимального «безрискового» процента на инвестированный капитал, уровня зарплат и многих других данных, мы у людей, имеющих своё собственное дело, не обнаружим никакой прибыли — а иногда увидим и чистые убытки. Так происходит не потому, что предприниматели любят раздавать деньги, а потому, что их оптимизм и уверенность в себе слишком часто заводят их в начинания, которые не приносят или не могут приносить успеха [017].

Таким образом, человек, вкладывающий деньги в новое предприятие, рискует тем, что не только не получит никаких процентов, но и потеряет всю сумму. Только соблазн высоких прибылей в отдельных фирмах или отраслях может подтолкнуть его к тому, чтобы идти на большой риск. Но если максимальная прибыль ограничена, скажем, 10% или близкой к этому величиной, и существует риск потерять весь капитал, много ли найдётся желающих разместить его в новом предприятии? Пропорциональный налог на прибыль, взимавшийся во время второй мировой войны, показал, что в таких условиях (даже если он действует в течение краткого времени) инвесторы перестают размещать капитал где бы то ни было.

Кроме высоких налогов, ещё одна опасность для производства проистекает от политики правительственного регулирования цен. Подобная политика не только выводит из производства одну позицию за другой, но и делает невозможным его изменение и обновление в соответствии со спросом потребителей. Когда экономика является свободной, спрос действует таким образом, что в некоторых сферах производства появляется, как именуют её правительственные чиновники, «чрезмерная», «неразумная», «непотребная» прибыль. Из-за неё предприятия нанимают больше рабочих и покупают новое оборудование, она привлекает новых инвесторов и производителей — и так до тех пор, пока производство в этой отрасли не будет полностью отвечать спросу и прибыль в ней не упадёт до общего среднего уровня.

При свободной экономике, где цены и заработные платы отданы на волю свободной игры конкурентного рынка, перспективы получения прибыли позволяют предпринимателям сделать выводы о том, какие товары производить, а с чем лучше не связываться. Если производство какого-либо товара не приносит прибыли, это знак того, что труд и капитал используются неправильно: ценность ресурсов, необходимых для производства товара, выше ценности самого товара. То же верно и по отношению к ставкам заработной платы.

Основная и самая важная функция прибыли — задание направления производительным силам таким образом, чтобы разделить взаимный выпуск различных товаров в соответствии со спросом потребителей. Ни один бюрократ, каким бы выдающимся он ни был, не сможет решить эту проблему. Свободные цены и свободные прибыли «настраивают» производство и устраняют ошибки быстрее, чем любая другая система.

Ещё одна функция прибыли — оказание постоянного и неослабевающего давления на руководителей компаний, чтобы они внедряли меры по экономии и повышению эффективности труда, вне зависимости от того, что уже было сделано. В хорошие времена руководитель совершенствует производство ради повышения прибыли, в обычные — чтобы быть впереди своих конкурентов. Даже в плохие времена он будет делать всё возможное для улучшения производства, иначе его прибыли не только достигнут нуля, но и превратятся в убытки.

В противоположность распространённому впечатлению, прибыль появляется не за счёт повышения цен. Основной её источник — экономия на всём, постоянное повышение производительности, использование любой возможности для того, чтобы снизить себестоимость производства. Редко бывает, чтобы каждая фирма в отрасли получала прибыль: цены, взимаемые всеми фирмами за один и тот же товар или услугу, должны быть одинаковыми, и те, кто пытается назначать более высокую цену, не находят покупателя. Поэтому фирмы с меньшей себестоимостью производства расширяются за счёт фирм с большей себестоимостью производства.

Прибыли, как разница между ценой и себестоимостью, не только сообщают предпринимателям, какие товары они могли бы производить, но и показывают наиболее экономичные способы производства. Ответы на эти вопросы должна давать как социалистическая, так и капиталистическая система; любая мыслимая экономическая система должна отвечать на эти вопросы. Для подавляющего большинства производимых товаров и услуг, ответы, даваемые прибылями и убытками при системе свободно конкурирующих предприятий и плавающих цен, будут получены быстрее и будут более точными, чем те, которые можно было бы получить каким-либо другим способом.

ГЛАВА ХХIII. Инфляционные миражи

Я счёл необходимым время от времени предупреждать читателя о том, что результат проведения той или иной правительственной политики будет достигнут при отсутствии инфляции. В главах по общественным работам и кредиту я отметил, что инфляцию необходимо рассматривать отдельно. В главах, посвящённых воздействию различных правительственных или профсоюзных программ на занятость, прибыль и производство, некоторые из воздействий различных форм денежной политики были рассмотрены сразу же.

Прежде, чем мы рассмотрим последствия инфляции в отдельных случаях, мы должны рассмотреть её последствия в целом. Но ещё раньше, как мне представляется, целесообразно задаться вопросом, почему постоянно прибегают к инфляции как средству государственной поддержки, почему с незапамятных времен она была так неотразимо привлекательна, и почему она, словно сладкоголосое пение сирен, подталкивала один народ за другим на путь экономических бедствий?

Наиболее очевидная и, тем не менее, наиболее упорно повторяемая ошибка, на которой основывается призыв к инфляции, заключается в смешивании понятий «деньги» и «богатство». «То, что богатство заключается в деньгах, золоте или серебре, — писал Адам Смит более двух веков назад, — это распространённое представление, которое естественным образом проистекает из двойной функции денег, как инструмента торговли, так и мерила ценности… Чтобы стать богатым, необходимо достать деньги, и богатство и деньги, одним словом, на обычном языке, рассматриваются во всех отношениях как синонимы».

Реальное богатство, конечно же, выражается в том, что продаётся и покупается. Это еда, которую мы едим; одежда, которую мы носим; дома, в которых мы живём; железные и автомобильные дороги, автомобили; пароходы, самолёты и заводы; школы, церкви и театры; музыкальные инструменты, картины и книги. Тем не менее, словесная двузначность, смешивающая понятия «деньги» и «богатство», настолько сильна, что даже те, кто временами осознаёт всю эту путаницу, всё равно соскальзывает к ней в процессе своих рассуждений. Каждый человек понимает, что если бы лично у него было больше денег, то он мог бы приобрести больше товаров. Если бы у него было денег в два раза больше, то он мог бы приобрести товаров в два раза больше, а если бы у него было их в три раза больше, то он был бы в три раза «богаче». И для многих кажется очевидным тот вывод, что если бы правительство просто напечатало бы больше денег и распределило их между всеми, то «мы все» стали бы богаче.

Существует и другая группа, менее наивная, которая полагает, что если бы всё было так просто, то правительство могло бы решить все наши проблемы лишь путём печатания денег. Но при этом они определённым образом ограничили бы объём дополнительных денег, которые будет печатать правительство. Они бы разрешили напечатать их ровно столько, чтобы хватило на покрытие некоего «недостатка ликвидности» или «дефицита».

«Покупательной способности хронически не хватает потому, — говорят они, — что отрасль каким-то образом не распределяет достаточного количества денег между производителями, чтобы они могли, уже как потребители, выкупать произведённый ими продукт». Где-то существует таинственная «утечка», и её существование можно показать уравнениями. В левой части уравнений они считают позицию только один раз; в правой же части, неосознанно, одну и ту же позицию считают несколько раз. Это приводит к появлению тревожащего зазора между тем, что они называют «платежи А» и тем, что они называют «платежи А + В». В итоге они настаивают на том, чтобы правительство печатало деньги или выдавало кредиты, чтобы компенсировать отсутствующие «платежи В».

Существует бесконечное число школ, имеющих «научные» планы по выпуску дополнительно необходимого количества денег, чтобы заполнить некий якобы хронический или периодический дефицит, или брешь, которую они высчитывают тем или иным способом.

2

Но, конечно же, более опытные «инфляционисты» прекрасно знают, что любой значительный рост количества денег сократит покупательную способность этих денег и приведёт к повышению цен на товары. Но это их не волнует. Даже более того: именно поэтому им и необходима инфляция. Некоторые из них доказывают, что это приведёт к улучшению положения заёмщиков в сравнении с кредиторами. Другие полагают, что это будет стимулировать экспорт. Ещё одна группа рассматривает печатный станок как простое и сильнодействующее средство для исцеления депрессии: только и надо печатать деньги, «чтобы заставить отстающие отрасли работать вновь» и «достичь полной занятости» [018].

Было придумано множество теорий, объясняющих, как возросшие объёмы денег (включая банковские кредиты) воздействуют на цены. С одной стороны, как мы уже видели, находятся такие, кто полагает, что количество денег можно увеличивать сколько угодно и что на цены это воздействовать не будет. Они лишь рассматривают возросший объём денег как средство повышения «покупательной способности» каждого, как предоставление возможности каждому покупать товаров больше, чем раньше. Они или постоянно напоминают себе, что люди совокупно не могут покупать вдвое больше товаров, чем ранее, если не будет произведено вдвое больше товаров, или представляют, что единственная вещь, удерживающая от безграничного роста производства — это не дефицит рабочей силы, рабочих часов или производственных мощностей, а лишь дефицит денежного спроса: если людям нужны товары, полагают они, и у людей появятся деньги, чтобы заплатить за них, то товары произведутся сами собой.

С другой стороны, имеется группа экономистов, проповедующая жёсткую механистичную теорию о воздействии денежного предложения на цены. Согласно воззрению этих экономистов, все деньги, имеющиеся у народа, будут предложены против всех товаров. Поэтому ценность совокупного количества денег, кратная её «скорости оборачиваемости», должна быть равна ценности общего количества купленных товаров. Исходя из этого (и предполагая, что в скорости обращения денег изменений не произойдёт) ценность денежной единицы будет обратно пропорционально количеству денег, запущенных в обращение. Удвойте количество денег и банковского кредита, и вы точно удвоите «ценовой уровень»; утройте его, и вы точно утроите ценовой уровень. Увеличивая количество денег в N раз, вы увеличиваете цены на товары в N раз.

Объём книги не позволяет заняться объяснением ошибок, заключенных в той и в другой картине [019], но мы можем кратко рассмотреть вопрос о том, как рост количества денег ведёт к повышению цен.

Предположим, что рост количества денег происходит из-за того, что правительство тратит больше, чем может собрать налогов, или надеется свести концы с концами с помощью выпуска облигаций (оплачиваемых людьми из своих сбережений). Допустим, например, что правительство раздаёт деньги поставщикам военной продукции. Поставщики военной продукции будут в этом случае получать более высокие денежные доходы, и станут тратить их на товары и услуги, которые им нужны. Продавцы этих товаров и услуг смогут повысить свои цены благодаря возросшему спросу. Те, у кого повысится денежный доход, предпочтут платить более высокую цену, чем обходиться без товаров, ибо у них будет больше денег. Доллар для них будет иметь меньшую ценность.

Давайте обозначим группой A поставщиков военной продукции, и обозначим группой B тех, у кого они покупают товары и услуги. Группа B, в силу бóльших объёмов продаж и более высоких цен, будет больше покупать товаров и услуг у следующей группы, обозначим её C. Эта группа, в свою очередь, будет иметь возможность больше тратить на группу D. Цепочка продлится до тех пор, пока рост цен и денежных доходов не распространится на всю страну, и когда этот процесс завершится, практически все будут иметь более высокий доход, измеренный в денежном выражении. Но, допуская, что производство товаров и услуг не возросло, и цены на товары и услуги вырастут соответствующим образом.

Однако это не означает, что относительное или абсолютное богатство или доход каждого останутся такими же. Инфляция по-разному повлияет на благосостояние каждой группы. Первые группы выиграют больше всего. Денежные доходы группы A возрастут ещё до роста цен, так что они смогут купить практически пропорционально больше товаров. Денежный доход группы B возрастёт позже, когда цены уже в некоторой степени подрастут, но, с точки зрения товаров, эта группа будет богаче. Тем временем те, кто не входит в указанные группы, обнаружат, что они вынуждены платить более высокую цену за покупаемые ими товары. Их жизненный уровень станет ниже, чем ранее.

Мы можем представить этот процесс более наглядно, используя гипотетический набор цифр. Разделим сообщество на четыре основные группы производителей, A, B, C и D, которые получают выгоду от инфляции в денежных доходах в той же последовательности. К моменту роста денежных доходов группы A на 30% цены на покупаемые ими товары ещё не вырастут. К моменту, когда денежные доходы группы B вырастут на 20%, цены в среднем вырастут лишь на 10%. Когда денежные доходы группы C вырастут на 10%, цены вырастут уже на 15%. А к тому моменту, когда денежные доходы группы D ещё не начали расти, средние цены на приобретаемые ими товары вырастут уже на 20%. Другими словами, выгода первых групп производителей от более высоких цен или заработных плат происходит за счёт убытков (как потребителей) последних групп производителей, которые также имеют возможность повысить свои цены или заработные платы, но стоят в цепочке слишком далеко.

Даже если инфляцию остановят через несколько лет, результатом (в лучшем случае) может быть средний рост денежных доходов на 25% и средний рост цен на те же 25%, более или менее равномерно распределённые по всем группам. Но это не отменит прибыли и убытки при переходном этапе. Группа D, например, хотя её доходы и цены в конечном итоге вырастут так же, как и в других группах, сможет покупать лишь ровно столько товаров и услуг, как и до начала инфляции. И она так и не сможет компенсировать потери в течение периода, когда её доходы и цены ещё не выросли, а ей приходилось платить на 30% больше за товары и услуги, покупаемые у других производящих групп в сообществе — A, B и C.

3

Инфляцию можно считать ещё одним примером к нашему основному уроку. Она может принести выгоду на короткое время избранным группам, но только за счёт других. А в долгосрочной перспективе она приносит разрушительные последствия для всего сообщества. Даже относительно умеренная инфляция нарушает структуру производства, так как ведёт к чрезмерному развитию одних отраслей за счёт других. Это приводит к бесполезному использованию капитала. Как только инфляция ослабевает или когда её останавливают, неверно направленные инвестиции капитала — уже в форме построенных домов, оборудования, заводов или офисных зданий — не могут давать достаточную отдачу и теряют часть своей ценности. Те, кто поверил в инфляционные миражи, теряют деньги.

Невозможно плавно остановить инфляцию, чтобы избежать последующей депрессии. Невозможно даже остановить инфляцию, однажды запущенную, в какой-то заранее намеченной точке, или же когда цены достигли какого-либо ранее оговорённого уровня, ибо тогда и политические, и экономические силы вырвутся из-под контроля. Невозможно приводить доводы в пользу 25%-ного повышения цен при помощи инфляции, чтобы не нашёлся кто-то, кто не доказывал бы, что будет в два раза лучше, если цены вырастут на 50%, а кто-то скажет, что повышение цен на 100% будет в четыре раза лучше. Группы политического давления, выигрывающие от инфляции, будут настаивать на её продолжении.

Более того, невозможно контролировать ценность денег при инфляции. Ибо, как мы уже видели, причинная связь не является чисто механической. Мы не можем, например, сказать заранее, что рост количества денег на 100% приведёт к падению ценности денежной единицы на 50%. Ценность денег, как мы уже видели, зависит от субъективных оценок людей, владеющих ими. И эти оценки никак не связаны с количеством денег, которым владеет каждый человек. Они зависят также от «качества» денег. В военное время ценность денежной единицы страны, не основанной на золотом стандарте, будет возрастать в отношении других иностранных валют при победе и падать при поражении, вне зависимости от изменений в её количестве. Современная оценка часто зависит от ожиданий людей относительно того, каким будет количество денег в будущем. И так же, как и в отношении биржевых товаров, оценка каждым человеком денег подвержена влиянию не только того, как их оценивает он сам, но и того, какой будет, с его точки зрения, оценка денег другими людьми в будущем.

Всё это объясняет, почему, как только начинается гиперинфляция, ценность денежной единицы падает намного быстрее, чем растёт или может расти количество денег. Когда эта стадия достигнута, катастрофа достигает своей финальной точки. Схема полностью доказывает свою несостоятельность.

4

Но тем не менее, стремление к инфляции никогда не ослабевает. Возникает впечатление, что практически ни одна страна не может сделать выводы из опыта других стран, и что ни одно поколение не способно извлечь урок из опыта прошлых лет. Каждое поколение и страна следуют за одними и теми же миражами. Каждый хватается за тот же самый красивый, но гнилой плод, превращающийся в пыль и труху. Сама природа инфляции порождает тысячи иллюзий.

В наши дни в пользу инфляции приводится аргумент, что она «заставит вращаться колёса промышленности», что она избавит нас от стагнации, обеспечив полную занятость. Этот аргумент основывается на смешивании понятий «деньги» и «богатство». Считается, что появляется новая «покупательная способность» и что она постоянно нарастает, подобно зыби от брошенного в пруд камня. Реальная покупательная способность, однако, как мы видели, не может чудесным образом увеличиваться лишь путём печатания большего количества листков бумаги, называемых долларами. Как бы то ни было, вещи, которые производит A, обмениваются на вещи, произведённые B, и с увеличением количества денег их больше не станет [020].

Но что действительно делает инфляция — так это изменяет соотношение между ценами и ставками заработной платы. Она повышает цены на товары по отношению к уровням заработной платы, и таким образом, увеличивает уровень прибыли предприятий.

Должно быть сразу же ясно, что этого можно достичь и путём сокращения уровней заработной платы. Но сторонники инфляции полагают, что сейчас это политически невозможно. Иногда они идут ещё дальше, заявляя, при любых обстоятельствах все предложения о сокращении имеющихся уровней заработной платы являются «антинародными». Но то, что предлагают они сами — это введение людей в заблуждение путём сокращения реальной заработной платы (с точки зрения покупательной способности) при её увеличении в денежном выражении.

Сторонники инфляции не искренни. Они начинают говорить о бумажных деньгах, как если бы те были формой богатства, которое можно созидать по своей собственной воле при помощи печатного станка. Они даже обсуждают «коэффициенты», на которые увеличивается каждый напечатанный и потраченный правительством доллар — таинственным путём он становится эквивалентом нескольких долларов, добавленных к богатству страны. Они отвлекают внимание общественности от реальных причин, вызывающих любую существующую депрессию: это неправильная регулировка заработных плат, цен на сырьё и обработанную продукцию, а также любые другие формы государственного вмешательства. В какой-то момент эти ограничения отодвинули стимул к производству, сделав его фактически невозможным, и так будет продолжаться до тех пор, пока они не будут отменены.

5

Инфляция может исправить последствия государственного вмешательства, но это опрометчивый и опасный метод. Инфляция набрасывает вуаль иллюзий на каждый экономический процесс. Она сбивает с толку и обманывает практически каждого, включая даже тех, кто страдает от неё. Мы все привыкли измерять свой доход и богатство в денежном выражении, и эта привычка столь сильна, что даже профессиональные экономисты и статистики не могут справиться с ней. Кто из нас не чувствует себя богаче, когда ему сообщают, что наш национальный доход увеличился? Даже клерк, получавший 75 долларов в неделю, а теперь получающий 120 долларов, полагает, что в чём-то он стал богаче, хотя жизнь вдвое подорожала, чем когда он получал 75 долларов. Он, безусловно, не полностью осознаёт реальное положение: то же самое произошло бы, если бы его заработная плата сократилась в денежном выражении, а стоимость средств к существованию осталась прежней, и в итоге он обладал бы сократившейся покупательной способностью. Она сократилась и сейчас, несмотря на рост заработной платы.

Миражи. Именно это и является политической функцией инфляции. Она скрывает и запутывает всё то, к чему с таким постоянством прибегают современные правительства. Как мы видели в гл. IV, приводя лишь один пример, вера в то, что общественные работы обязательно создают новые рабочие места, ошибочна. Если деньги были собраны при помощи налогообложения, то на каждый доллар, истраченный правительством на общественные работы, налогоплательщики платят на один доллар меньше для удовлетворения своих собственных нужд, и вместе с каждым созданным рабочим местом на общественных работах исчезает одно рабочее место в частном секторе. Но инфляция скрывает всё это. Предположим, что общественные работы оплачиваются не за счёт доходов от налогообложения, а за счёт доходов от правительственных заимствований или включения печатного станка. Создаётся видимость, что общественные работы выполняются за счёт увеличившейся покупательной способности. На короткое время возникает впечатление, что страна получает что-то бесплатно.

Тем не менее, когда правительство подходит к выплате долга, накопившегося по мере проведения общественных работ, ему приходится собирать налогов больше, чем оно тратит средств. Поэтому в более поздний период оно должно с необходимостью разрушить большее число рабочих мест, чем им было создано. Сверхвысокое налогообложение, требующееся в такое время, не просто отбирает покупательную способность; оно также снижает или разрушает стимул к производству, забирая почти всю прибыль в виде налогов.

Если вместо честных попыток выплатить долг прибегают к инфляции, то появляются результаты, которые мы только что описывали. Ибо страна в целом не может получить что-то, не платя за это. Инфляция сама по себе является формой налогообложения. И это худшая из форм, так как её сложнее всего переносят те, кто наименее платежеспособен. Если бы даже инфляция затрагивала всех и каждого в равной мере (что, как мы видели, неверно), она была бы равносильна единому налогу на продажи с одинаковой процентной ставкой по всем товарам, как для хлеба и молока, так и для бриллиантов и мехов — или же её можно было бы рассматривать как единый налог с одинаковыми процентными ставками, без исключений, на доход каждого. Но это налог не только на доходы, но и на сберегательные счёта и страхование жизни. Это фактически единый сбор с капитала, наносящий удары бессмысленно во всех направлениях, при котором бедный человек заплатит столько же (или больше) в процентном исчислении, как и богатый.

Но в реальности ситуация гораздо хуже, поскольку инфляция действует по-разному на разные группы, и она, как правило, облагает налогом бедных, а не богатых. Не все владеют средствами защиты вроде покупки акций или приёмами, к которым прибегают корпорации, чтобы платить меньше. Но более того, инфляция — это вид налога, который не контролируется налоговыми властями. Уровень налогообложения, вводимый инфляцией, никем не фиксирован: его невозможно ослабить позже или определить заранее. Мы не знаем, каков он сегодня, не знаем, каким он будет завтра, и мы никогда не будем знать, каким он будет днём позже.

Инфляция искажает индивидуальную и деловую политику. Она стимулирует расточительство, спекуляции и безрассудные траты впустую всего и вся. При инфляции часто выгоднее спекулировать, чем производить. Она разрывает на части ткань сложившихся экономических отношений, и её непростительная несправедливость приводит людей к полному отчаянию. А заканчивается она горькой утратой иллюзий и крахом.

ГЛАВА XXIV. Покушение на сбережения

С незапамятных времён общеизвестная мудрость учила добродетели сбережения и предупреждала о дурных последствиях расточительства. Эта мудрость, воплощённая в поговорках, отражала общепринятые этические, в равной мере как и продиктованные чистым благоразумием, суждения человечества. Но во все времена существовали расточители, и потому, очевидно, в избытке имелись и теоретики, находившие «пользу» от такого образа жизни.

Классические экономисты, опровергавшие ошибки своего времени, показали, что политика сбережений, максимально отвечавшая интересам отдельных индивидов, в то же время отвечала и интересам общества в целом. Во времена золотого стандарта, благообразный мещанин, делая запасы на будущее, не только не приносил ущерб, но (через банковскую систему) и помогал всем остальным. Но сегодня бережливость, эта древняя добродетель, как и её защита классическими экономистами, поставлена под сомнение, тогда как противоположная доктрина, «расходы ради расходов» — оказалась в моде.

Я полагаю самым разумным начать с классического примера, использованного Бастиа. Представим себе двух братьтев, один — мот, другой — бережливый человек. Каждый унаследовал сумму, приносящую ему доход в размере 50 тысяч долларов в год. Мы не будем принимать во внимание подоходный налог и вопрос о том, должны ли оба брата работать, или должны ли они тратить часть своего дохода на благотворительную деятельность, поскольку такие вопросы не имеют отношения к нашей нынешней цели.

Альвин, первый из братьев, отчаянный мот. Он тратит не только в силу своего темперамента, он раздаёт из принципа. Он является последователем (не будем вдаваться в детали) Родбертуса, объявившего в середине XIX века, что капиталисты «должны тратить свой доход до последнего цента», ибо, если они «примут решение делать сбережения… товары будут накапливаться, часть рабочих останется без работы» [021]. Альвин — завсегдатай ночных клубов, он щедр на чаевые; он владеет вычурным домом с множеством слуг; у него два шофера, он не ограничивает себя в покупке автомобилей; он содержит конюшню с лошадьми для скачек; у него есть яхта; он заядлый путешественник; он заваливает женщин бриллиантами, браслетами и шубами; он щедро одаривает своих друзей дорогими (и бесполезными) подарками…

Вряд ли надо говорить о том, что Альвин — большой любимец барменов, ювелиров, меховщиков и всех владельцев и служащих роскошных заведений. Они воспринимают его как общественного благодетеля. «Сбережения — грех, а растрата — добродетель». Конечно же, всем очевидно, что он обеспечивает занятость, раз повсюду тратит деньги.

Естественно, его брат Бенджамин намного менее популярен. Его редко можно увидеть у ювелиров, меховщиков или среди посетителей ночных клубов, он не зовёт официантов престижных ресторанов по именам. В то время, как Альвин не только ежегодно тратит 50 тысяч долларов своего дохода, но и залезает в основную сумму своего капитала, Бенджамин живет скромнее и тратит в год лишь около 25 тысяч. Люди, видящие только то, что бросается им в глаза, очевидно, полагают, что Бенджамин обеспечивает занятость, меньшую вдвое (а то и более!) от того, что создаёт Альвин, а расходуемые им 25 тысяч долларов настолько малая сумма, что она практически бесполезна.

Теперь посмотрим, что реально Бенджамин делает со своими 25 тысячами долларов. Он не накапливает их в бумажнике, не держит в комоде или в сейфе. Он или кладёт их в банк, или же вкладывает в бумаги. Если он вкладывает деньги в банк, то банк предоставляет краткосрочные кредиты действующим фирмам или использует их для покупки ценных бумаг. Бенджамин инвестирует свои деньги либо прямо, либо косвенно. А когда деньги инвестированы, то они используются для создания или строительства капитального имущества — домов или офисных зданий, заводов, кораблей, грузовиков и оборудования. И каждый из этих проектов запускает в обращение столько же денег и обеспечивает такую же занятость, как такое же количество денег, потраченных напрямую на потребление.

Таким образом, «сбережение» представляет собой ещё одну форму расходов, но есть и различия. Одно из них состоит в том, что деньги передаются для приобретения дополнительных средств производства. Что же касается обеспечения занятости, то «сбережения» Бенджамина вкупе с его расходами дают такой же результат, как и расходы Альвина. Занятость, обеспечиваемая расходами Альвина, легко видна каждому, но если посмотреть чуть более внимательно и немного задуматься, то станет понятно, что каждый доллар сбережений Бенджамина даёт такую же занятость (или больше), как и каждый выброшенный на ветер доллар Альвина.

Прошло 12 лет. Альвин разорён. Его больше не видно в ночных клубах и модных магазинах; те, кому он раньше покровительствовал, забыли о нём. Он пишет письма с просьбами Бенджамину. А Бенджамин, по-прежнему придерживающийся избранного соотношения расходов и сбережений, теперь не только обеспечивает больше рабочих мест (поскольку его доход благодаря инвестициям возрос), но через инвестиции создаёт лучше оплачиваемые и более производительные рабочие места. Его богатство стало больше, больше стал и доход. Одним словом, Бенджамин сделал вклад в развитие производственных мощностей страны, Альвин же — нет.

2

В последнее время появилось так много ошибок, связанных со сбережениями, что невозможно проанализировать их все при помощи приведённого примера о двух братьях. Многие ошибки проистекают из самой элементарной, порой невероятной путаницы, особенно поражающей, когда её обнаруживаешь у широко известных авторов. Слово «сбережение», например, иногда используется в значении «создание запасов карманных денег», а иногда — в значении «вложение денег».

Создание денежных запасов (или «тезаврирование средств», как его иногда называют) происходит иррационально, беспричинно и в огромных масштабах — сразу же после того, как в экономике происходит спад. Потребители сокращают расходы из-за боязни, что могут потерять работу, а также, если цены на товары уже упали, они опасаются дальнейшего их падения. Потребители не хотят хранить свои ресурсы в товарах, падающих в цене, но хотят хранить в деньгах, ценность которых возрастает. Они также бывают уверены в том, что если выждать несколько месяцев, то и акции и облигации можно будет приобрести по более низкой цене.

Когда временный отказ покупать называют «сбережением» — это неправильное употребление термина. Тезаврирование не проистекает из тех же мотивов, что и обыкновенное сбережение. Ещё более серьёзной ошибкой будет утверждать, что подобного рода «сбережения» могут стать причиной депрессии. Никакие вообще сбережения не могут вызвать депрессию. Но безумное тезаврирование, как можно видеть на многочисленных примерах, часто бывает следствием депрессии.

Но так как по мере наступления и развития депрессии люди отказываются от размещения средств где бы то ни было, подобный отказ может усилить и продолжить депрессию. Во времена вмешательства правительства в дела бизнеса никто не знает, чего ожидать далее от правительства, поэтому никто не желает вкладывать деньги в какие бы то ни было области бизнеса. Новые предприятия не создаются, а прибыли не реинвестируются. Фирмы позволяют наличным остаткам накапливаться в банках, создавая большие резервы на случай непредвиденных обстоятельств, но никто не переводит деньги на сберегательные счета, оставляя их на срочных счетах «до востребования», поэтому банки не выдают их в кредит. Такое накопление наличности, на первый взгляд, кажется причиной последующего спада деловой активности, однако реальная причина заключается в неопределённости, вызываемой правительственной политикой — а накопление средств усиливает последствия. Огромные наличные остатки на счетах фирм и индивидов, которые они никому не позволяют трогать — одно из звеньев длинной цепи последствий государственного вмешательства. Обвинять «чрезмерные сбережения» в деловом спаде равнозначно тому, что и возлагать ответственность за падение цен на яблоки (или любые другие сельскохозяйственные товары) не на небывалый урожай, а на людей, отказывающихся дороже за них платить.

Тем не менее, утверждается, что отрасли, производящие потребительские товары, ожидают определённого спроса, и что если люди будут делать сбережения, то они не оправдают этих надежд, и начнется депрессия. Это предположение основывается, прежде всего, на ошибке, которую мы только что изучали, а именно: забывается то, что деньги, не потраченные на потребительские товары, расходуются на капитальное имущество, и то, что «сбережения» не означают сокращение общих расходов. Единственный элемент истины в этом утверждении — что любая неожиданная перемена может выбить из колеи. В равной мере может выбить из колеи неожиданное переключение спроса потребителей с одного потребительского товара на другой. Такую же, а то и бóльшую сумятицу могло бы вызвать переключение спроса с капитального имущества на потребительские товары.

Но существует и такое возражение против сбережений: «человечество через сбережения идёт к тому, чтобы выпекать все больший и больший пирог, никогда его не пробуя». Несмотря на остроумное сравнение, доказательство по аналогии — не доказательство. Лучше всего представить себе более реалистичную картину того, что действительно происходит.

Представим себе народ, который совокупно сберегает каждый год около 20% от всей произведённой им продукции. Эта сумма значительно превышает сумму чистых сбережений, исторически имевших место в США [022], но это округлённая цифра, которой легко оперировать; к тому же она оправдывает всех тех, кто полагает, что «в США мы сберегаем слишком много».

Итак, в результате этих ежегодных сбережений и инвестиций совокупное ежегодное производство в стране каждый год будет возрастать. Предположим, что ежегодный рост производства составляет 2.5 процентных пункта, и что за 12 лет в стране не было взлётов и падений и других колебаний экономики. Картина для этого периода будет выглядеть примерно так:

* Полагая, что процесс сбережений и инвестиций уже шёл такими же темпами.

При анализе приведённых данных прежде всего следует обратить внимание на то, что совокупный рост производства каждый год происходит благодаря сбережениям — без них этого роста просто не было бы. Год за годом сбережения использовались для того, чтобы увеличивать количество или улучшать качество существующего оборудования, а следовательно, увеличивать национальное производство товаров. Каждый год создаётся всё больший и больший «пирог», пока, наконец, по истечении одиннадцати лет (как в нашем примере), среднегодовой потребительский «пирог» не станет равным совокупному потребительскому и производственному «пирогам» первого года (более того, капитальное оборудование и возможность производить товары сами по себе становятся на 25% больше, чем в первый год).

Рассмотрим некоторые другие моменты. Тот факт, что 20% национального дохода каждый год идёт на сбережения, в ни коей мере не нарушает работу отраслей, производящих потребительские товары. Если отрасли продают только 80 единиц, производимых в первый год (а роста цен не было всвязи с неудовлетворительным спросом), они, естественно, не будут строить производственные планы на основе предположения о том, что в следующем году они продадут 100 единиц. Они не только учитывают сбережения, но и предполагают, что ситуация в отношении уровня сбережений будет сохраняться. Лишь непредвиденный и значительный рост сбережений может выбить их из колеи и оставить с непроданными товарами.

Подобным же образом будут выбиты из колеи, как мы уже наблюдали, отрасли, производящие средства производства, если произойдёт неожиданное и резкое снижение (а не увеличение) объёмов сбережений. Если деньги, ранее использовавшиеся на сбережения, будут направлены на закупку потребительских товаров, то это приведёт к повышению цен на потребительские товары и к снижению цен на средства производства. Первым результатом этого станет изменение занятости и временное её снижение в отраслях, производящих средства производства. Долгосрочным же эффектом будет сокращение производства ниже уровня, который был бы достигнут в ином случае.

3

Противники сбережений непоследовательны. Вначале они проводят вполне правильное разграничение между «сбережениями» и «инвестициями», но затем начинают рассуждать таким образом, как будто сбережения могут помешать инвестициям и одно не сможет уравновесить другое. Единственное решение, заявляют они, это экспроприация правительством этих глупых и вредных сбережений и разработка своих собственных проектов, которые, даже если это никому не нужные канавы и пирамиды, «позволят использовать все деньги и обеспечить занятость».

В картине «деньги против денег» и подобном «решении» столь много неверного, что мы укажем лишь основные ошибки. Сбережения могут превышать инвестиции не более, чем на сумму наличности, выведенной из обращения [023]. Но лишь немногие припрятывают монеты и банкноты в сундуках или под матрасом. Даже учитывая кумулятивный эффект, это не является обычной практикой: тайники раскрываются, эксцентричный отшельник умирает, припрятанные деньги обнаруживаются и растрачиваются — знание об этом сдерживает создание новых тайников. Сумма денег, вовлечённая в этот процесс, по всей видимости, не является значимой в своём воздействии на деловую активность. И в любом случае, возможность выведения части денег из обращения уже отражена в производственных планах компаний и в ценовом уровне.

Если деньги хранятся в сберегательных или коммерческих банках, то, как мы уже видели, банки выдают их взаймы: они не могут позволить себе иметь неработающие средства. Единственная причина, которая может заставить людей в целом увеличивать свои накопления в наличности или вынудить банки держать средства без движения и терять по ним проценты, это, как мы уже видели, или страх потребителей (что цены на товары упадут), или страх банков (что они примут на себя слишком большой риск по основной сумме). Но в таком случае это означает, что признаки депрессии уже появились, и что депрессия спровоцировала создание тайников, а не наоборот.

Сбережения и инвестиции приводятся в равновесие точно таким же образом, как предложение и спрос на любой товар уравновешивают друг друга. Мы могли бы определить сбережения и инвестиции как составляющие спроса и предложения на капитал: одни люди готовы тратить деньги и давать их в долг, другие — нет. И точно так же, как предложение и спрос на любой товар уравниваются более высокой или низкой ценой, так и предложение и спрос на капитал выравниваются процентными ставками. Сбережения не могут превысить инвестиции, пока существуют процентные ставки: если они достаточно высоки, то часть сбережений переводится в инвестиции, и наоборот. Процентная ставка — это ещё одно название для цены на заёмный капитал. Это такая же цена, как и любая другая.

Этот вопрос был окончательно запутан софистикой и правительственной политикой, основанной на ошибках — запутан настолько, что нет никакой надежды вернуться к здравому смыслу и здравому подходу к его решению. У людей появился страх в отношении «чрезмерных» процентных ставок. Утверждается, что если процентные ставки будут слишком высокими, то деньги станет невыгодно брать в долг и предприятия будут получать меньше заёмных средств — а потому надо постоянно вмешиваться в этот процесс, устанавливая «справедливые» процентные ставки. Правительства в последние десятилетия проводят в жизнь политику «лёгких денег». И точно так же, как и в случае с ценами на продовольственные товары, существуют люди, заинтересованные в увеличении спроса на капитал, которым такая политика выгодна; а о воздействии её на предложение капитала никто не вспоминает.

Но устанавливая процентные ставки слишком низко относительно рисков, правительства вызывают сокращение объёма как сбережений, так и предоставляемых займов. Сторонники лёгких денег полагают, что сбережения продолжают создаваться автоматически, вне зависимости от процентной ставки, поскольку богатым, как они думают, ничего другого не остаётся делать с деньгами. Зная заранее лучше рынка, каким будет уровень цен на нём, они непрестанно рассказывают нам, при каком точно уровне дохода человек сберегает некоторую сумму вне зависимости от рисков, при которых он мог бы дать деньги в долг.

На самом же деле, хотя объём сбережений очень богатых людей, вне сомнений, не столь подвержен влиянию процентных ставок, как соответствующие сбережения умеренно богатых людей, от изменений процентной ставки практически все сбережения начинают разрушаться. Аргументация, основанная на утверждении, что объём сбережений не сократится при значительном снижении процентной ставки, подобна утверждению, что общее производство сахара не сократится при значительном падении цены на него, так как производители (даже с низкой себестоимостью производства) будут производить его столько же, сколько и раньше.

Воздействие от искусственного занижения процентных ставок в конечном итоге оказывается таким же, как и при удерживании любой другой цены ниже той, что установилась бы на свободном открытом рынке. Как низкая цена увеличивает спрос и сокращает предложение, так и низкая процентная ставка увеличивает спрос на капитал и сокращает его предложение. Это ведёт появлению рискованных предприятий, которые могут продолжать свою работу только в условиях, которые их породили. Как только инфляция остановится, как только мираж растает, эти предприятия прекратят существование.

Так как искусственное снижение процентных ставок стимулирует увеличение займов, ставки могут поддерживаться на низком уровне только при постоянных вбрасываниях денег и постоянном увеличении банковских кредитов вместо создания сбережений. Это порождает иллюзию существования большего капитала, точно так же, как при доливании воды может возникнуть впечатление, что молока стало больше. Это — политика непрерывной инфляции. Очевидно, это процесс, который включает в себя постоянно возрастающую опасность.

В конце концов постоянное вбрасывание денег перестаёт сдерживать процентные ставки, и дальнейшее обращение к этой системе способно в конечном итоге повысить их. Создание денег с помощью печатного станка ведёт к снижению их покупательной способности. Дающие взаймы начинают понимать, что на деньги, которые они дают в долг, можно будет купить меньше, чем если бы они сразу же их потратили. Поэтому к они делают надбавку процентной ставке, чтобы компенсировать потери в покупательной способности. Величина надбавки может диктоваться размером ожидаемой инфляции. Так, годовая процентная ставка по векселям британского казначейства выросла до 14% в 1976 году; облигации итальянского правительства приносили 16% в 1977 году; а дисконтная ставка центрального банка Чили взлетела до 75% в 1974 году.

4

Так мы подходим к анализу последней ошибки, касающейся сбережений. Эта ошибка — распространённое предубеждение, будто объём капитала ограничен по своему размеру или что предел роста капитала уже достигнут. Просто невообразимо, что такой точки зрения придерживаются не только несведущие, но даже, порой, и опытные экономисты! Практически всё богатство современного мира, практически всё, что отличает его от доиндустриального мира XVII века, заключается в накопленном капитале.

Одна часть этого капитала состоит из многих вещей, которые мы могли бы назвать потребительскими товарами длительного пользования — автомобилей, холодильников, мебели, школ и колледжей, библиотек, больниц, а также частных домов. За всю историю человечества всего этого никогда не было в достатке. Даже если и хватало домов, с точки зрения их простой численности, то качественные улучшения появились только недавно.

Вторая часть капитала — это то, что мы можем назвать основным капиталом. Он состоит из всех орудий производства, начиная от простейшего топора, ножа или плуга, и заканчивая станками, электрическими генераторами или циклотронами, даже целыми заводами, оснащёнными самым современным оборудованием. Здесь также нет предела росту ни количественному, ни качественному, причём качественное развитие ещё только начинается. «Избытка» капитала не будет до тех пор, пока наиболее отсталые страны не будут столь же хорошо оснащены технологически, как и наиболее передовые страны; до тех пор, пока самые непроизводительные заводы в Америке не будут доведены до уровня заводов с лучшим оборудованием, до тех пор, пока наиболее современные орудия производства не достигнут предельной точки человеческой изобретательности, когда их дальнейшее улучшение станет невозможным. До тех пор, пока любое из перечисленных условий остаётся невыполненным, будет существовать бесконечное пространство для создания капитала.

Покупая новые, лучшие и более изобретательные орудия, производители непрерывно сокращают себестоимость производства. Капитальные вложения приводят к появлению товаров, которые невооружённая рабочая сила не смогла бы произвести (таковы большинство товаров, окружающих нас сегодня: книги, печатные машинки, автомобили, локомотивы, навесные мосты); либо увеличивают объёмы товарного производства (как мы уже видели на примере Англии с её трикотажной промышленностью); либо сокращают себестоимость производства каждой товарной единицы (за счёт таких изобретений, как конвейер). А поскольку не существует определённого предела, до которого может снижаться себестоимость производства товарной единицы, — до тех пор, пока всё не будет производиться без каких-либо затрат вообще, — не существует и предела суммы капитала, который может быть создан и размещён.

Так как производительность труда рабочих постепенно возрастает, сокращение стоимости производства единицы продукции путём добавления нового капитала делает одно из двух или и и то и другое вместе: повышает заработные платы рабочим и/или сокращает стоимость товаров для потребителей. Новое оборудование приносит пользу как людям, его использующим, так и огромным массам потребителей. Относительно потребителей мы можем сказать, что это даёт им товары лучшего качества и в большем количестве, чем они получали бы, если бы производители не делали капитальных вложений — то есть, что то же самое, это повышает их реальные доходы, выраженные в товарах, которые они могут купить. Относительно рабочих, использующих новое оборудование, можно сказать, что это повышает их заработные платы — как в товарном, так и в денежном выражении.

И всё же находятся люди, полагающие, что мы достигли конечной точки в этом процессе [024], и что даже если мы и не достигли её, то было бы глупо продолжать делать сбережения и увеличивать запас капитала.

Глава XXV. Тот же урок другими словами

Итак, экономика — это наука о распознавании вторичных последствий. Это также наука понимания главных последствий. Это наука о распознавании воздействия предлагаемой или осуществляемой политики не только на отдельные группы в краткосрочной перспективе, но и на все остальные группы в долгосрочной перспективе. Мы должны также осознавать и то, что, подобно логике и математике, она является наукой распознавания скрытых последствий.

Как в арифметике: мы видим, что если х = 5, то х + у = 12, и решением уравнения будет у = 7. Ответ уже лежит в самой формулировке проблемы, хотя к нему ещё надо прийти, и выводы иногда становятся ошеломляющим потрясением. У человека может даже возникнуть чувство, что он открыл что-то абсолютно новое — глубочайшее волнение, сродни испытываемому наблюдателем за небесами, когда в его кругозоре неожиданно оказывается падающая звезда. Тем не менее, ответ был в самой в формулировке проблемы. Скрытые значения вовсе не должны быть очевидными, и его нельзя было распознать сразу.

В этом отношении экономику можно сравнить с инженерным искусством. Когда перед инженером стоит какая-то проблема, в первую очередь он должен определить все факты, имеющие отношение к ней. Так, если инженер проектирует мост, который должен соединить два пункта, то прежде всего необходимо узнать максимально допустимую нагрузку проектируемого моста, предел прочности на разрыв и сжатие стали или другого материала, из которого мост будет построен, а также давления и напряжения, которым он может подвергаться. Многие из этих фактических исследований были уже сделаны для него другими специалистами. Они также тщательно продумали и составили математические формулы, с помощью которых, зная прочность материалов и нагрузки, которым они будут подвержены, можно определить необходимый диаметр, форму, количество и структуру опор, тросов и ферм.

Так и экономист, перед которым поставлена практическая задача, должен знать как основные факты по проблеме, так и обоснованные выводы, которые могут быть получены из этих фактов. Эта дедуктивная сторона в экономике не менее важна, чем фактическая. К ней применимы слова Сантаяны о логике, что она позволяет видеть вещи в их истинном свете и что «как только найден последний термин, который описывает последний факт, вся логическая система становится очевидной» [025].

В наши дни мало кто распознаёт скрытые значения экономических положений. Когда говорится, что для экономического спасения необходимо увеличить кредитование, то это то же самое, как если бы было сказано, что для экономического спасения необходимо увеличить долг: это разные наименования одного и того же. Когда говорится, что для процветания необходимо повысить цены на фермерскую продукцию, то это подобно тому, что для процветания необходимо повысить стоимость продуктов для городских рабочих. Когда говорится, что для национального богатства необходимо выплачивать правительственные субсидии, в сущности говорится о том, что для национального богатства необходимо повысить налоги. Когда выступают против роста экспорта, то, как правило, тем же самым в конечном итоге они выступают против роста импорта. Когда говорится, что для восстановления необходимо повысить ставки заработной платы, то лишь немногие догадываются, что восстановление пойдёт через увеличение стоимости производства.

2

Экономика, таким образом — это наука о том, что видно, и о том, чего не видно. И её выводы вполне соответствуют соображениям здравого смысла. Никому не придёт в голову полагать за благо разбитые витрины и разрушенные города; каждый прекрасно понимает, что создание великих общественных проектов — ни что иное, как бесполезная трата времени и денег; никто не боится оборудования, позволяющего увеличивать производство богатства и экономить человеческие усилия; никто на самом деле не верит, что препятствия и помехи свободному производству и свободному потреблению увеличивают богатство; никто не верит, что страна может стать богаче, заставляя другие страны приобретать её товары по цене ниже себестоимости; и наконец, никто не верит, что сбережения глупы и порочны, и что расточительство приносит процветание.

«То, что является благоразумным в отношении каждой семьи, — убеждал, отталкиваясь от здравого смысла, Адам Смит, — вряд ли может быть ошибочным в отношении великого королевства». Малое знакомство с экономикой могло бы привести к парадоксальным и нелепым выводам, которые мы перечислили только что, но глубинное познание экономики приводит нас назад к здравому смыслу. Ибо здравый смысл не стесняется подвергать сомнению то, что кажется таким очевидным на первый взгляд.

3

В ходе нашего исследования мы вновь открыли нашего старого друга. Это — Забытый Человек из книги Уильяма Грэхэма Самнера. Читатель вспомнит, что в этой книге, опубликованной в 1883 году, говорилось:

«Как только A наблюдает что-то, что кажется ему неправильным, и от чего страдает X, он обсуждает всё это с B, и A и B предлагают принять закон, чтобы избавиться от зла и помочь X. Закон всегда предлагает определить, что C сделает для X, или, в лучшем случае, что A, B и C сделают для X.

Мне хотелось бы найти C. Я зову его Забытым Человеком. Это человек, о котором никогда не вспоминают, и я надеюсь показать вам по мере изложения, что он заслуживает вашего внимания, как с точки зрения его характера, так и с точки зрения многочисленных обязанностей, возложенных на него».

Ирония заключается в том, что когда выражение «Забытый Человек» возродилось в 30-е годы, оно применялось не к C, а к X; а C, которого просили поддерживать всё новых и новых X, был совершенно и окончательно забыт. Зовут всегда именно C, Забытого Человека, чтобы он заплатил за чужой счёт.

4

Наш урок не будет полностью завершён, если перед тем, как мы его закончим, мы не обратим внимание на то, что фундаментальная ошибка, которая нами рассматривалась, возникает не случайно. Это — следствие разделения труда.

В примитивных сообществах, или среди первых поселенцев, ещё до возникновения разделения труда, человек работает исключительно на себя или непосредственно на свою семью. Существовала прямая и непосредственная связь между работой и удовлетворением.

Но как только возникает разделение труда, эта прямая и непосредственная связь перестаёт существовать. Я произвожу совсем не те вещи, которыми пользуюсь — но с дохода, получаемого от производства какого-то одного товара или от предоставления услуги, я покупаю всё остальное. И мне бы хотелось, чтобы цена на всё покупаемое мною была низкой, а цена на мой товар или услугу была высокой. Поэтому, хотя я и хочу, чтобы всё вокруг имелось в изобилии, в моих интересах существование дефицита на то, что делаю лично я. Чем сильнее дефицит (в сравнении со всем остальным) на то, что я поставляю, тем выше будет награда, которую я за свои усилия смогу получить…

Подобные эгоистические чувства не оказывают никакого воздействия на общий объём товаров. Но если производителям какого-либо товара удаётся сообща добиться устранения конкуренции, всё меняется. Группа производителей пшеницы убеждает правительство заставить всех фермеров сократить площадь полей, засеваемых пшеницей. Таким образом они добиваются дефицита и поднимают цены на пшеницу; и если цена на бушель становится пропорционально выше, чем цена, которая существовала бы на свободном и открытом рынке, эта группа в целом станет богаче. Все остальные, что очевидно, станут беднее: им придётся отдавать больше из произведённого ими, чтобы получить пшеницу. Прибыль одной группы будет очевидной — и мало кто обратит внимание на повсеместно возникающие убытки.

Изложенное применимо к любой другой области. Если вследствие необычных погодных условий произошёл неожиданный рост урожая апельсинов, то от этого выиграют все потребители. Мир станет богаче на это большее количество апельсинов, которые станут дешевле. Но сам этот факт может сделать производителей апельсинов беднее, чем они были ранее. Конечно же, если при таких условиях лично мой урожай апельсинов не больше, чем обычно, то из-за низкой цены в условиях изобилия предложения апельсинов, я точно понесу убытки.

То, что применимо к изменениям предложения, применимо и к изменениям спроса, вызванным новыми открытиями или изобретениями. Новая машина по сбору хлопка, хотя и снижает себестоимость производства хлопкового белья и рубашек и повышает всеобщее благосостояние, всё же меняет структуру производства, и на работу будет принято меньшее число собирателей хлопка. Новый ткацкий станок, хотя и производит ткань лучшего качества, но приводит тысячи прежних станков к моральному устареванию, вымывает часть капитальной стоимости, инвестированной в них, делая таким образом беднее владельцев этих станков.

Точно так же, как не существует технических усовершенствований, которые не затрагивали бы чьи-то интересы, не бывает и перемен во вкусах и нравах, которые не затрагивали бы чьи-то интересы. Рост трезвого образа жизни оставит тысячи барменов без работы. Снижение интереса к азартным играм заставит крупье и «жучков» [026] искать более производительные виды деятельности. Рост нравственности среди мужчин приведёт к крушению древнейшей профессии в мире. У проповедников будет меньше поводов для выражения своего недовольства; реформаторы потеряют свои мотивы; спрос на их услуги и пожертвования в их поддержку снизятся. Если не будет преступников, потребуется меньше адвокатов, судей и пожарников, совсем не нужны станут тюремщики, мастера по замкам и даже полицейские.

Как уменьшение и увеличение производительности труда, так и изменение во вкусах и нравах (в любую сторону) наносит ущерб, по крайней мере временно, тем людям, которые сделали инвестиции или освоили какую-то профессию. Если бы прогресс шёл равномерно по всему циклу, то тогда антагонизм между интересами всего общества и каждой отдельной группой был бы незаметен. Если бы в тот год, когда вырос мировой урожай пшеницы, мой собственный урожай вырос бы в такой же пропорции; если бы урожай апельсинов и всей другой сельскохозяйственной продукции тоже вырос бы соответствующим образом; и, наконец, если бы выпуск всей промышленной продукции также бы рос, а себестоимость выпуска единицы продукции не менялась — то тогда я, как производитель пшеницы, ничего бы не заметил. Цена, которую я получил за бушель пшеницы, может быть ниже. Общая сумма, которую я получил от реализации моего большего по объёму урожая, может быть меньше. Но если мне удалось из-за возросшего предложения всех остальных товаров купить их дешевле, то у меня не должно быть никаких причин для недовольства.

Но прогресс не происходит равномерно. Ускорение идёт сначала в одной отрасли производства, затем в другой. И если увеличивается предложения товара, в производстве которого я принимаю участие, если новое изобретение или открытие снижает стомость того, что я делаю, то выгода для всех оборачивается трагедией для меня. Тот факт, что на каждого теперь производится больше кофе, да к тому же ещё и дешевле, вовсе выпадает из виду, но часто обращается внимание на то, что производители кофе не могут свести концы с концами из-за низких цен на свою продукцию. Забывается о том, что благодаря применению нового оборудования себестоимость выпуска обуви снизилась, а объём производства возрос; обращается же внимание на группу мужчин и женщин, потерявших работу. Всё это вместе взятое — правильно, то есть, фактически, необходимо для полного понимания проблемы; но вместо того, чтобы сдерживать технический прогресс, лучше было бы использовать некоторые из плодов этого прогресса, чтобы помочь людям как можно быстрее найти работу где-то ещё.

Решение проблемы не заключается в произвольном ограничении предложения, в предотвращении дальнейших изобретений и открытий, в продолжении оказания услуг, потерявших свою ценность. Но именно это мир и пытается делать, вводя протекционистские тарифы, разрушая оборудование, сжигая кофе, принимая тысячи ограничивающих законов. Это и есть безумная доктрина «богатство для всех через дефицит для каждого».

Эта доктрина иногда может быть верной — в отношении тех групп производителей, кому удалось сделать дефицитной вещь, которую они продают, сохраняя при этом изобилие всех вещей, которые им приходится покупать. Но эту доктрину невозможно использовать применительно ко всему циклу, ибо это будет означать экономическое самоубийство.

И это наш урок в своей самой обобщённой форме. Ибо многие вещи, кажущиеся нам истинными, когда мы концентрируемся на одной экономической группе, становятся ошибочными, когда принимаются во внимание интересы всех и каждого — как потребителя, так и производителя.

ЧАСТЬ 3. УРОК ЧЕРЕЗ ТРИДЦАТЬ ЛЕТ

ГЛАВА XXVI. Урок через тридцать лет

Первое издание этой книги появилось в 1946 году. Сейчас, когда я пишу эти строки, с тех пор минуло тридцать два года. Многое ли из изложенного на предыдущих страницах урока было усвоено за этот период?

Если брать политиков, всех тех, кто ответственен за определение и проведение в жизнь правительственной политики, то практически ничего из этого урока не было усвоено. Политика, рассмотренная в предыдущих главах, стала ещё более устоявшейся и распространённой, причём не только в Соединенных Штатах, но и в других странах.

Как наиболее очевидный пример мы можем рассмотреть ситуацию с инфляцией. Издание книги 1946 года объясняло последствия инфляции, но инфляция тогда была сравнительно низкой. Доподлинно известно, что, хотя расходы федерального правительства в 1926 году были менее 3 млрд. долларов и баланс был положительным, уже к 1946 финансовому году расходы выросли до 55 млрд. долларов и дефицит составлял 16 млрд. долларов. К 1947 году, с окончанием войны, расходы упали до 35 млрд. долларов и бюджет показал положительное сальдо около 4 млрд. долларов. К финансовому 1978 году, однако, расходы выросли до 451 млрд. долларов, а дефицит составил 49 млрд. долларов.

Всё это сопровождалось мощным ростом накопления денег — со 113 млрд. долларов на вкладах до востребования в 1947 году до 357 млрд. долларов в 1978 году. Другими словами, предложение денег за это время более чем утроилось. Индекс потребительских цен в 1946 году составлял 58.5, а в сентябре 1978 года — уже 199.3. Цены также более чем утроились.

Политика инфляции, как я уже говорил, отчасти вводится ради себя самой. Более сорока лет спустя после публикации книги Джона Мейнарда Кейнса «Общая теория» и более чем через двадцать лет после того, как эта книга была полностью дискредитирована анализом и практикой, огромное число наших политиков всё ещё рекомендуют проводить политику постоянных дефицитных расходов для того, чтобы избавиться от безработицы или сократить её. Потрясающая ирония заключается в том, что они дают эти рекомендации в то время, как у федерального правительства за последние 48 лет и без того 41 год бюджет сводился с дефицитом, причём этот дефицит достигал 50 млрд. долларов в год.

И ещё бóльшая ирония заключается в том, что неудовлетворённые проведением подобной разрушительной политики у себя в стране, наши власти выговаривали другим странам, среди которых стоит отметить Германию и Японию, за то, что они не следуют инфляционистской политике. Это напоминает эзопову лису, которая, оставшись без хвоста, уговаривала других лисиц избавиться и от своих хвостов тоже.

Но инфляция, хотя отчасти и являющаяся преднамеренной, в наши дни в основном представляет следствие других форм вмешательства правительства в экономику. Она является следствием перераспределяющего государства — забирающего деньги у одного человека, чтобы дать их другому.

2

В качестве примера можно привести единую ставку подоходного налога, которая вполне серьёзно рассматривалась комитетами Конгресса в начале 70-х годов. Это было предложение облагать налогом все доходы, превышающие средние (рассчитанные государством), и передавать собранные деньги тем, кто живет ниже так называемого минимального прожиточного минимума, с целью гарантирования им дохода вне зависимости от того, хотят они работать или нет, чтобы «они могли жить достойно». Трудно представить себе какой-либо план, ещё сильнее подталкивающий людей к тому, чтобы не работать, и в конечном итоге ведущий ко всеобщему обнищанию.

Как только бессмысленность этого закона стала очевидной, наше правительство предпочло ввести в действие сотни законов, обеспечивающих подобное перераспределение на частичной и выборочной основе. Такие меры могут полностью упустить из виду одни группы нуждающихся, но, с другой стороны, могут осыпать другие группы дюжиной разнообразных выгод, субсидий и других милостей. Они включают, привожу примеры наугад, социальную защиту, бесплатную медицинскую помощь, бесплатное медицинское обслуживание, страхование от безработицы, продовольственные карточки, льготы ветеранам, фермерские субсидии, субсидируемое жилищное строительство, арендные субсидии, школьные завтраки, общественную занятость в рамках схем по искусственному созданию рабочих мест, помощь семьям, в которых имеются иждивенцы, и прямые пособия всех видов — гораздо больше, чем только помощь престарелым, слепым и немощным. Федеральное правительство подсчитало, что по последним категориям федеральная помощь оказывалась более чем 4 миллионам человек — и это несмотря на то, что помощь престарелым оказывают штаты и города.

Было запущено, ни много ни мало, 44 программы по обеспечению благосостояния граждан. В 1976 году правительственные расходы на них составили 187 млрд. долларов. Общий средний рост объёма этих программ с 1971 по 1976 год составил 25% в год, или в 2.5 раза больше размера ВНП за тот же самый период. Предполагаемые расходы на 1979 год составляют более 250 млрд. долларов. Соответствующим этому росту расходов на обеспечение благосостояния было развитие «национальной отрасли по обеспечению благосостояния», в которой сейчас работает 5 млн. служащих государственного и частного секторов, распределяющих платежи и услуги среди 50 млн. получателей — [027]. Почти никто из этих людей не производит какого бы то ни было полезного продукта, и для того, чтобы осуществлять всё это, приходится прибегать ко всё более и более изощрённому налогообложению.

В качестве примера приведём Великобританию. Её правительство облагало личный доход от работы («заработанный» доход) по ставке до 83% и личный доход от инвестиций («незаработанный» доход) по ставке 98%. Удивительно ли, что это дестимулировало работу и инвестиции и, таким образом, дестимулировало производство и занятость. Нет лучшего способа удерживать рост занятости, как изводить и штрафовать работодателей. Нет лучшего способа сохранять зарплаты на низком уровне, как разрушать любой стимул делать инвестиции в новые и более производительные машины и оборудование.

Но даже столь драконовское налогообложение не даёт возможности собирать такие годовые доходы, чтобы не отставать от всё более безрассудных правительственных расходов и схем перераспределения богатства. В результате возникает хронический и постоянно возрастающий бюджетный дефицит правительства, а отсюда — хроническая и нарастающая инфляция практически во всех странах мира.

В течение последних тридцати лет, или около того, «Сити банк», расположенный в Нью-Йорке, фиксировал данные по этой инфляции за десятилетние периоды. Его расчёты основаны на публикуемых правительствами данных о стоимости жизни. В своём экономическом послании в октябре 1977 года он опубликовал обзор по инфляции на примере пятидесяти стран. Эти цифры показывают, что в 1976 году, например, западногерманская марка, учитывая лучшие показатели, потеряла 35% своей покупательной способности за предшествовавшие 10 лет; швейцарский франк потерял 40%, американский доллар — 43%, французский франк — 50%, японская йена — 57%, шведская крона — 47%, итальянская лира — 56% и английский фунт — 61%. В Латинской Америке бразильское крузейро потеряло 89% своей ценности, уругвайское, чилийское и аргентинское песо — более 99%.

Как я уже отмечал, инфляция, сама по себе приносящая столько горя людям, является, в свою очередь, последствием других форм вмешательства в экономику. Практически любое такое вмешательство иллюстрирует и подчёркивает основной урок этой книги. Любое из них было продиктовано предположением о том, что оно принесёт выгоду какой-нибудь отдельной группе, и никто не принимал во внимание вторичные последствия от этих действий, их воздействие в долгосрочной перспективе на все группы.

3

Суммируя изложенное, можно сказать, что нигде политики, похоже, не усвоили урок, который эта книга пыталась донести до них более тридцати лет назад.

Если мы пройдёмся по этой книге глава за главой, то обнаружим, что все формы правительственного вмешательства продолжают применяться, и даже с ещё бóльшим упорством. Правительства повсюду всё ещё пытаются решить проблему безработицы, вызванную их же действиями, с помощью общественных работ. Они вводят всё более высокие и, по своей сути, конфискационные налоги. Они продолжают рекомендовать увеличение объёма предоставления кредитов. Большинство из них считает «полную занятость» своей первостепенной целью. Они продолжают вводить импортные квоты и протекционистские тарифы. Они пытаются увеличивать объём экспорта, ещё более обесценивая свои валюты.

Фермеры всё ещё продолжают «борьбу» за введение «паритетных цен». Правительства продолжают поощрять неприбыльные отрасли. Они всё ещё предпринимают попытки «стабилизировать» цены на отдельные товары.

Правительства, поднимающие цены на товары путём обесценения своих валют, продолжают обвинять за высокие цены частных производителей, продавцов и «спекулянтов». Они вводят ценовые потолки на нефть и природный газ или обращаются к общему фиксированию или «мониторингу» цен и зарплат. Они продолжают регулировать аренду, несмотря на разорение частного строительного сектора. Они не только сохраняют в действии законы о минимальной заработной плате, но и продолжают её повышать, несмотря на хроническую безработицу, столь очевидно вызываемую их же действиями. Они продолжают принимать законы, предоставляющие специальные привилегии профсоюзам; принуждающие рабочих становиться их членами; требующие терпимо относиться к массовым пикетированиям и другим формам насилия; принуждающие работодателей «честно вести переговоры с профсоюзами о заключении коллективного договора», то есть отчасти уступать их требованиям. Цель всех этих мер — «помощь рабочим». Но в результате почему-то происходит дальнейший рост безработицы и общее снижение уровня заработной платы в её товарном выражении.

Большинство политиков продолжает осуждать «монополистов», получающих прибыли выше среднего уровня, чрезмерно облагать их налогами, а иногда даже считать предосудительным существование прибыли как таковой. При этом сегодня, впервые в истории, ни одна страна не привязана к золотому или серебряному стандарту, и практически каждое государство обманывает своих граждан, печатая хронически обесценивающиеся бумажные деньги.

4

К множеству приведённых примеров добавим ещё один. Рассмотрим странную тенденцию, не только в США, но и за рубежом: практически любая запускаемая «социальная» программа немедленно выходит из-под контроля. Мы уже бросили взгляд на общую картину, теперь давайте рассмотрим один выдающийся пример — социальное страхование в США.

Первый федеральный закон о социальном страховании был принят в 1935 году. Его теоретическое обоснование состояло в том, что бóльшая часть проблемы социального обеспечения заключается в том, что люди, пока работают, не делают сбережений, а когда становятся слишком старыми, то обнаруживают, что у них нет никаких ресурсов. Предполагалось, что эту проблему можно решить, заставив работающих страховать себя, а работодателей — выплачивать часть денег в федеральный фонд, «чтобы каждый мог спокойно выйти на пенсию в возрасте 65 лет или старше». Планировалось, что социальное страхование будет полностью самофинансируемым проектом, основанным на жёстких страховых принципах, полностью зарекомендовавших себя за столетия золотого стандарта.

И этот закон никогда не работал таким образом. Резервный фонд существовал фактически только на бумаге. Правительство расходовало поступления от налогов по социальному страхованию для немедленных выплат тем, кто уже вышел на пенсию. Так продолжалось до тех пор, пока в 1975 году пенсионные выплаты не превысили поступления от налогов.

По мере того, как развивалась и прогрессировала инфляция, возрастали и пенсии в рамках системы социального страхования — но не пропорционально, а намного быстрее. Типичной политической хитростью было воспользоваться выгодами сегодня, а затратные части отложить на будущее. Но это будущее всегда наступало, и через каждые два-три года Конгрессу приходилось увеличивать налоги на зарплату, взимаемые с работодателей.

Возрастал не только уровнь налогообложения, но и предельная сумма облагаемой налогом зарплаты. В законе о социальном страховании от 1935 года налогом облагались лишь первые три тысячи долларов, но в 1965 году социально-страховой налог собирался уже с первых 6600 долларов заработанного дохода, а к 1977 году планка была поднята до 16500 долларов.

Сегодня никто не сможет с определённостью сказать, чем является социальное страхование: действительно работающей программой страхования (как и было задумано) или лишь сложной и односторонней системой пособий. Большинство сегодняшних пенсионеров убеждены в том, что они «заработали» и «оплатили» свою пенсию. Но цифры показывают, что это не так. В начале 1977 года неподкреплённые средствами обязательства социально-страховой системы, по официальным данным, составляли 4.1 трлн. долларов [028]. Ни одна частная страховая компания не могла бы себе позволить вести дела таким образом.

Однако, социальное страхование считается неприкосновенным. Конгрессмены полагают политическим самоубийством любые предложения о сокращении пенсий и и пособий. Американская система социального страхования должна выглядеть сегодня как устрашающий символ практически неизбежной тенденции относительно любых систем государственного перераспределения — однажды установившись, она полностью вышла из-под контроля.

5

Большинство проблем, с которыми мы сегодня сталкиваемся, имеют не экономическую, а политическую природу. Практически все правительственные попытки перераспределять богатство и доход ведут к подавлению стимулов к производству и к всеобщему обнищанию. Правительство должно полностью отказаться от практики вмешательства в экономику. Основная экономическая функция правительства — защищать свободный рынок. Когда Александр Македонский пришел к философу Диогену и спросил, что он мог бы сделать для него, Диоген ответил: «Да, отойди, ты закрываешь мне солнце».

В дополнение хотелось бы заметить, что появляются и признаки перемен в интеллектуальных веяниях, доминирующих в последнее время. Кейнсианцы и сторонники «Нового курса» постепенно сдают свои позиции. Консерваторы, сторонники предоставления широких гражданских прав и другие защитники свободного предпринимательства начинают высказывать свои воззрения более откровенно. И их становится все больше. Среди молодых быстро набирает силу школа «австрийских» экономистов.

И кто знает, может быть, государственная политика будет изменена ещё до того момента, как ущерб от существующих мер и тенденций станет непоправим…

ПРИЛОЖЕНИЕ

Рекомендуемая литература

Испытывающие потребность в углублении знаний по экономике должны обратиться к работам большего объёма и сложности. Правда, я не знаю сегодня ни одной книги, которая бы полностью отвечала этой потребности, но несколько книг могут её удовлетворить. Существует замечательная небольшая книжка, которая в краткой форме аккумулирует принципы и политику: Фаустино Бальве, «Основные элементы экономики» (Нью-Йорк, Фонд экономического образования, 126 с.). Более подробно эти же вопросы освещаются в книге гораздо большего объёма Перси Л. Гривза «Понимание долларового кризиса» (Бельмонт, 1973, 327 с.). Беттина Бьен Гривз подготовила двухтомник для чтения по «Свободной рыночной экономике» (Нью-Йорк, Фонд экономического образования).

Читателю, нацеленному на доскональное понимание темы, следует далее прочитать книгу Людвига фон Мизеса «Человеческая деятельность» (Чикаго, 1949, 907 с.). Логическая целостность и точность этой книги по экономике превосходит многие изданные ранее работы. Мюррэй Н. Ротбард, ученик Мизеса, написал книгу «Человек, экономика и государство» (Канзас, 1962, 987 с.), где содержится большое количество оригинального и глубокого материала, который изложен чрезвычайно ясно. Составлена книга так, что в некоторых отношениях она даже более подходит для роли учебника, чем работа Мизеса.

Среди небольших по объёму книг, где без излишней сложности рассматриваются отдельные экономические темы: «Планирование для свободы» Людвига фон Мизеса (Южная Голландия, 1952) и «Капитализм и свобода» Милтона Фридмана (Чикаго, 1962). По теме инфляции есть замечательный памфлет Мюррея Н. Ротбарда «Власть и деньги» (Санта-Ана, 1974, 62 с.), и не так давно была опубликована книга автора «Инфляционый кризис и как с ним бороться» (Нью-Рошелл, 1978).

Среди книг, в которых современная идеология и события рассматриваются с позиций, аналогичных представленным в настоящем издании — книга автора «Провал “Новой экономики” — анализ кейнсианских ошибок» (1959), а также Ф.А. Хайек, «Дорога к рабству» (1945) и «Конституция свободы» (Чикаго, 1960). В книге Людвига фон Мизеса «Социализм: экономический и социологический анализ» (Лондон, 1969) содержится подробнейшая и самая сокрушительная критика доктрин плановой экономики.

Читатель не должен обойти вниманием, конечно же, «Экономические софизмы» Фредерика Бастиа, и в особенности его эссе «Что видно и что не видно». Для тех, кто хочет лучше проработать экономическую классику, я бы посоветовал ознакомиться с перечисленными ниже работами в обратном хронологическом порядке. Вот основные труды, с указанием даты их первого издания: Филипп Уикстид, «Здравый смысл политической экономии» (1911); Джон Бейтс Кларк, «Распределение богатства» (1899); Ойген фон Бём-Баверк, «Позитивная теория капитала» (1888); Карл Менгер, «Принципы экономики» (1871); У. Стенли Джевонс, «Теория политической экономии» (1871); Джон Стюарт Милль, «Принципы политической экономии» (1848); Давид Рикардо, «Принципы политической экономии и налогообложения» (1817); Адам Смит, «Богатство народов» (1776).

Экономическая наука развивается по сотням направлений. Целые быблиотеки могут быть составлены из книг, посвящённых какой-то одной теме: деньги и банки; внешняя торговля и иностранная валюта; налогообложение и государственные финансы; правительственное регулирование; капитализм и социализм; зарплата и трудовые отношения; процент и капитал; сельскохозяйственная экономика; аренда; цены; прибыль; рынки, конкуренция и монополия; ценность и полезность; статистика; деловые циклы; благосостояние и нищета; социальное страхование; строительство; коммунальные компании; математическая экономика; исследования отдельных отраслей и истории экономики. Но никому не удастся полностью познать ни одну из этих специализированных сфер до тех пор, пока не будут твёрдо усвоены основные экономические принципы и сложные взаимоотношения всех экономических факторов и сил. Если этой цели удастся достичь благодаря изучению книг по общей экономике — самое время браться за книги по каждой отдельной теме.

[001] Cohen M.R. «Reason and Nature» (1931).
[002] «Что видно и чего не видно» (франц.) — Прим. ред.
[003] «Здравый смысл политической экономии» (англ.) — Прим. ред.
[004] Центральный банк и другие банки работают отдельно от государства. Так как оно не может создавать деньги, чтобы оплачивать свои расходы, оно получает их в долг и собирает налоги. Часть денег возвращается в центральный банк, где исчезает, после чего он создаёт новые. Некоторые системы политического устройства были основаны на том, что государство может создавать деньги самостоятельно, без банков, но это оборачивалось бедствиями куда большими, чем налоги — Прим. неизв. чит.
[005] Исторически кредитные расчёты выглядели следующим образом: заёмщик приносил в банк закладную (эти бумаги до сих пор известны как долговые обязательства, облигации, бонды, векселя и др.), которая оценивалась в некоторую сумму (скажем, 100 золотых монет), банк выдавал ему кредит на меньшую сумму (скажем, 96 золотых монет), и заёмщик выкупал закладную назад по её прошлой цене (то есть, он приносил в банк 100 золотых монет). Разница шла банку. Эта величина традиционно измерялась в процентах и называлась учётной ставкой (она же ставка по векселям, она же доходность к погашению, она же ставка вексельного учёта, она же кредитная ставка или «interest rate», она же дисконтная ставка или «discount rate», в английской литературе часто просто «discount»). В качестве закладной во времена золотого стандарта могли быть оставлены рыночные активы, в том числе контракты на поставку пшеницы, хлопка, сахара и других товаров. Таким образом, получить кредит мог и торговец, и промышленник, но человек без капитала получить его не мог. Сейчас кредитные расчёты зачастую выглядят по-другому: заёмщик получает сколько-то денежных единиц, ничего не оставляя банку в залог, и позже возвращает в банк обещанную сумму плюс процент (либо не возвращает ничего). Банк рассчитывает не столько на способность заёмщика вернуть деньги, сколько на инфляцию — Прим. неизв. чит.
[006] Ганнэр Мирдэл. «Вызов мировой бедности» — Нью-Йорк- Пантеон букс, 1970, с. 400-401 и passim.
[007] «Нью-Йорк Таймс», 2 января 1946 г. Сами по себе планы по ограничению размеров землеотводов, используемых непосредственно для ведения сельскохозяйственной деятельности, привели к повышению урожайности с одного акра. Во-первых, акры земли, выводимые фермерами из культивации, были наименее плодородными; во-вторых, высокий уровень ценовой поддержки делал выгодным увеличение количества удобрений, используемых на одном акре — Прим авт.
[008] Показания Дэна X. Уиллера, министра битумно-угольной промышленности. Слушания о расширительной трактовке Битумно-угольного акта от 1937 г. — Прим. авт.
[009] Программа по хлопку была, как водится, особо поучительной. К 1 августа 1956 года переходящий остаток хлопка достиг рекордной цифры — 14 529 тысяч кип, что составляет больше обычного объёма производства или потребления за целый год. Чтобы совладать с этим, правительство поменяло свою программу. Оно решило приобрести бóльшую часть урожая у производителей и сразу же выставить её на продажу со скидкой. Для того, чтобы продавать американский хлопок на мировом рынке, оно выплачивало субсидию по экспорту хлопка вначале в размере 6 центов за фунт, а затем, в 1961 году, по 8.5 центов за фунт. Эта политика принесла успех в сокращении переходящего остатка хлопка, но в дополнение к убыткам, которые правительство навязало налогоплательщикам, это привёло к снижению конкурентоспособности американской текстильной продукции в сравнении с текстильной продукцией зарубежного производства, причём как на внутреннем, так и внешнем рынке. Американское правительство субсидировало зарубежную отрасль за счет своей. Это типично для правительственных схем фиксирования цен: удаётся избежать одного нежелательного последствия, но появляется другое, и как правило, ещё хуже — Прим. авт.
[010] Мой собственный вывод заключается в том, что, несмотря на неизбежность правительственных приоритетов распределения и нормирования, правительственное фиксирование цен скорее всего будет особенно вредоносным как раз в условиях войны — Прим авт.
[011] Во Франции большинство безработных предпочитают получать пособие, а не соглашаться на минимальную заработную плату в размере 6600 франков (около 1300 долларов). В итоге в стране работает только 38% населения. Для сравнения, в Германии, США и Японии их 48% — Прим. ред.
[012] В 1938 году, когда средняя почасовая ставка в промышленности Соединенных Штатов составляла около 63 центов, Конгресс узаконил минимум в размере 25 центов. В 1945 году, когда средняя почасовая ставка на заводе выросла до 1.02 доллара, Конгресс законодательно повысил минимум до 40 центов. В 1949 году, когда средняя почасовая ставка на заводах выросла до 1.40 доллара, Конгресс повысил минимум до 75 центов. В 1955 году, когда средняя почасовая ставка составляла 1.88 доллара, Конгресс повысил минимум до 1 доллара. В 1961 году, когда средняя почасовая ставка составляла около 2.30 доллара, минимум был повышен до 1.15 доллара, а в 1963 году — до 1.25 доллара. Далее, минимальная ставка выросла до 1.40 доллара в 1957 г, до 1.60 доллара в 1968 г, до 2.00 доллара в 1975 году и до 2.30 доллара в 1976 г (когда средняя заработная плата на всех частных несельскохозяйственных работах составляла 4.87 доллара в час). Затем, в 1977 году, когда реальная средняя почасовая оплата на несельскохозяйственных работах составляла 5.26 доллара, минимальная ставка была поднята до 2.65 доллара, при этом делалась оговорка о её дальнейшем повышении через каждые три года. Таким образом, по мере того, как основная почасовая ставка становится выше, сторонники минимальных окладов решают, что и минимум должен расти. И хотя законодательство следует за ростом основных уровней рыночных ставок, продолжает утверждаться миф о том, что именно законодательство о минимальной заработной плате способствовало повышению рыночных цен — Прим. авт.
[013] «После этого — значит, вследствие этого» (лат.) — Прим. ред.
[014] Во Франции правительство Лионеля Жоспена приняло решение сократить рабочую неделю с 39 до 35 часов. Один из мотивов принятия этого закона — «увеличить досуг рабочих». Компартия Франции назвала этот декрет величайшим завоеванием рабочего класса — Прим. ред.
[015] А.С. Пигу, «Теория безработицы», 1933, с. 96. — Прим авт.
[016] П. Дуглас, «Теория заработной платы», 1934, с. 501. — Прим. авт.
[017] Ф. Найт, «Риск, неопределённость и прибыль», 1921. — Прим. авт.
[018] Если идти к истокам, то это теория кейнсианства. В моей книге «Провал “Новой экономики”» (Нью-Рошелл, Нью-Йорк, Арлингтон хаус, 1959) она детально анализируется. — Прим. авт.
[019] Читатель, заинтересованный в их анализе, должен ознакомиться со следующими книгами: Б.М. Андерсон, «Ценность денег», 1917; новое изд. 1936; Людвиг фон Мизес, «Теория денег и кредита». Амер. изд. 1935, 1953; или автора настоящей книги: «Инфляционный кризис». Нью-Рошелл, Нью-Йорк, Арлингтон хаус, 1978. — Прим. авт.
[020] См.: Джон Стюарт Милль, «Принципы политической экономии». Кн. 3. Гл. 14, пар. 2; Альфред Маршалл, «Принципы экономики». Кн. 6. Гл. 13, разд. 10; Бенджамин М. Андерсон, «Опровержение атаки Кейнса на доктрину о том, что совокупное предложение порождает совокупный спрос» — в сб. статей экономистов «Финансирование американского процветания». Сб. статей «Критика кейнсианской экономики» под ред. автора. Нью-Рошелл, Нью-Йорк, Арлингтон хаус, 1960. — Прим. авт.
[021] Карл Родбертус, «Перепроизводство и кризис», 1850, с. 51.
[022] Исторически 20% будут представлять собой примерный общий объём от ВНП, направляемый каждый год на формирование капитала. Когда делается поправка на капитальное потребление, то чистые ежегодные сбережения составляют около 12%. См.: Джордж Терборг, «Призрак экономической зрелости», 1945. В 1977 году валовые частные внутренние инвестиции, по официальным данным, составляли 16% от ВНП. — Прим. авт.
[023] Многие из различий во взглядах экономистов по этому вопросу являются лишь результатом разных трактовок определений. Сбережения и инвестиции можно определить таким образом, что они станут идентичными, и, с необходимостью, равными. Здесь я предпочитаю определять сбережения в терминах денег, а инвестиции в терминах товаров — Прим. авт.
[024] Для статистического опровержения этой ошибки см.: Джордж Терборг, «Призрак экономической зрелости», 1945. — Прим. авт.
[025] Джордж Сантаяна, «Царство истины», 1938. С. 16. — Прим. авт.
[026] «Жучок» — человек, добывающий и продающий сведения о лошадях перед скачками. — Прим ред.
[027] Чарльз Д. Гоббс, «Индустрия благосостояния», Вашингтон, Фонд Херитедж, 1978. — Прим авт.
[028] Не лучше обстоит дело и во Франции. Ещё в начале 90-х годов ежегодный дефицит государственного Пенсионного фонда составлял 20 млрд. франков (53 млрд. в 1996 году). Если сейчас одного пенсионера содержат 3.3 работающих, то к 2005 году это соотношение составит 1 к 1.9. Если и дальше будет продолжаться то же самое, то к 2040 году соотношение будет 1 к 1.3. — Прим. ред.